Степан Злобин - Степан Разин. Книга вторая

Дружная и ранняя наступила весна в Нижегородчине. На озимых полях поднялись яркие, густые зеленя. С Оки проходил еще верховой лед, но влажная, оттаявшая и разогретая апрельским солнцем земля томилась по яровому семени…

С теплыми весенними днями из московских краев примчался в вотчину Одоевского Федор, сын боярина Никиты Иваныча. С гурьбою холопов проскакал он по влажной дороге, извивающейся среди хлебных крестьянских полей. Пахари на яровых полосах отпрукивали лошаденок, снимали заячьи и поярковые шапки. Робкие и смиренные, падали на колени прямо в рыхлую влажную землю.

Оставив холопью гурьбу на дороге, Федор подскакал к белоголовому старику на ближней полосе, который раньше других управился с пахотой и бороньбой и без шапки шагал уже с ситом на белом полотенце, перекинутом через плечо, разбрасывая горстью овес и шевеля губами, должно быть шепча в напутствие зернам либо заговор, либо молитву

— Управился, дед Гаврила?! — громко спросил Федор, наклонясь с седла к его уху.

— Слава богу, боярич! Послал бог весну-у! — с детской радостью ответил старик, словно не каждый год за его долгий век случалось в природе такое чудо.

— Весну бог послал! А на боярщине как у тебя? — строго спросил Федор Одоевский.

— Теперь и на боярщине потружуся, боярин, — сказал старик.

— А кто тебе указал свое прежде боярского сеять?! — еще строже спросил Одоевский.

— Боярское, сказывал Никон, раненько, — простодушно ответил старик.

— Боярское рано, а ваше как раз?!

Федор взмахнул плетью над головой старика, но удержался и не ударил его, а хлестнул по крупу коня, и, обдав старика комьями рыхлой земли, конь метнулся к другим полосам…

— Свою пашню пашете, а боярский урок — как управились?! — крикнул Федор, выпятив неказистую, как у отца, бороденку, в злости кося левым глазом, нетерпеливой рукой похлестывая по сапогу концом плети.

— Вспашем, Федор Никитич, батюшка, вспашем, поспеем! Зима была добрая, снежная… Вспашем!..

— Кончай всю работу. Нынче шабаш! Кто сколь вспахал на себя — бог простит, а больше ни пяди, покуда с боярщиной не управитесь! — приказал молодой Одоевский.

— Князь, голубчик, уж ныне дозволь! Федор Никитич! — взмолились крестьяне. — С утра пойдем на боярщину, а нынче денек на своей доработать! Кто сколь вспахал — позасеем!..

— Шаба-аш! — грозно крикнул Одоевский. — Не люди — собаки: вас корми калачом, так вы в спину кирпичом. Обожрались боярской милости, нет в вас стыда!

— Князюшка, соколок! — с причитанием крикнул сухой, изможденный пахарь. — Разворошили мы матушку-землю, посохнет теперь, не дождется! Твоей-то пашни ведь во-она сколь, а моей маленько осталось. Я ныне бы в ночь и посеял! — Он кинулся к стремени поцеловать сапог княжича.

Одоевский махнул плетью. Мужик отскочил, кособочась, зажав рукой шею…

— Вот вишь ты, Пантюшка, довел до греха! — упрекнул его же Одоевский. — Сказал: по домам — и все по домам! Ни пахать, ни сеять! Забыли вы мой обычай! — Одоевский повернулся к дороге, приставив ко рту ладонь, крикнул холопам: — Ко мне-е!

Боярские слуги всей ватагой подъехали к молодому князю.

— Всех с поля гнать по домам! — приказал он. — Чую, добром не пойдут. Кто на поле выйдет хоть в день, хоть в ночь, тому двадцать плетей. Велеть, чтобы утром все на боярщину ехали. С «нетчиков» шкуру сдеру! Да Никонку живо ко мне зовите…

Одоевский пустился скакать к боярскому дому, который, как крепость с высокой стеной, с крепкими воротами и сторожевыми вышками над бревенчатым тыном, стоял отдельно на горке, а слуги бросились по полям — загонять мужиков в деревеньки…

Приказчика Никона привели к хозяину. Тот у порога упал на колени.

— Собачья кость, поноровки даешь мужикам?! С боярщиной не управились, а себя обпахали, обсеяли?! Где взял ты такой закон?!

— Прости, сударь князюшка! Бог… — Приказчик не успел досказать, что хотел. Одоевский ткнул ему сапогом в зубы… — Харитонов Мишанька смутил мужиков, — вытирая кровь, продолжал пояснять приказчик, как будто ничего не случилось. — Мол, осень и зиму работали на боярина на крутильне. Теперь, мол, бог ранней весны послал. Перво пашите себе, а там и боярину справитесь! Иные не смели, а те сами в поле и всех за собой потащили… Бог видит, я…

Одоевский снова ткнул его в лицо сапогом.

— Пошел вон!

Пятясь на четвереньках, приказчик выполз из горницы…

Уж четвертый год, как Федор завел такой обычай: чтобы на боярских полях успевали вспахать и посеять вовремя, первой работой была для крестьян боярщина. Это заставляло их не лениться на боярских полях, работать споро и дружно. Если случались огрехи, Федор заставлял переделывать работу наново, но никого не пускал домой, и за чужой грех вся деревня страдала. Так он добился хорошей работы крестьян на своей земле.

Теперь Одоевский вызвал к себе Михайлу Харитонова.

Верводел вошел в горницу.

— Драться, Федор Никитич, не моги, — сказал он от порога. — Хочешь лаяться — лайся, сколько душе твоей в пользу!

— А что мне тебя и не бить за твои воровские дела?! — напустился Одоевский, зная и сам, что не посмеет ударить.

— Не люблю, кто дерется, вот то меня и не бить! — с обычным спокойствием отвечал Михайла. — И я воровства не чинил. Я прежде Никонку спрашивал, скоро ли станем боярские земли пахать. Никонка сказывал, что землица жидка — не тесто месить на боярских полях! Что же дням пропадать!.. То и было. А ты прискакал — размахался. Чего махать-то?! Сказал: на боярщину — завтра взялись да пошли!..

Покорность и сила, соединявшиеся в Михайле, заставляли считаться с ним. Он не был смутьяном, не призывал к мятежу, исполнял все, что должен был исполнять на крутильне; сделавшись старшим, требовал от других работы, учил верводелов, как лучше достичь сноровки в сученье толстых канатов. Его не боялся никто из крестьян, но главный приказчик Никонка опасался сказать ему лишнее слово, хотя он и Никонку никогда не ударил. Федор Одоевский часто бранил его, но, раздавая вокруг зуботычины, не смел на него замахнуться, даже не позволял себе напоминать Михайле о его неудачном бегстве. Только раз за всю зиму сказал ему: «Ты-ы! Казак!» Харитонов ему ничего не ответил, лишь глаза его странно сузились, широкие ноздри курносого носа раздулись и на скуле задрожал желвачок, а громадные руки стиснулись в кулаки. Князь, и сам не поняв почему, замолчал и поспешно прошел мимо.

Михайла Харитонов никогда не показывал утомления, работал не меньше других. Боярское слово было ему законом.

Осенью, пока шла замочка да трепка, Михайла, считая это за женское дело, ни в чем не принимал участия. Зато в эти дни князь Федор послал его корчевать кустарник и пни, и Михайла без вздоха расчистил большую поляну, которую собирались в этом году распахать под новое конопляное поле.