Степан Злобин - Пропавшие без вести 3

— Романюк сказала, что женщины не дадутся. Мужчины тоже готовы к обструкции. На ночь ставят дежурных следить за женским бараком, — сообщил Юрка.

Вопрос о женщинах в эти дни стоял в центре внимания. Это был первый случай, когда военнопленные лагеря обратились к фашистам с коллективным протестом и с отказом повиноваться. Важно было выдержать до конца эту борьбу.

Прошла неделя.

И вдруг Драйхунд снова мирно зашел в женский барак в сопровождении «чистой души».

— Немецкое коман-дование у-до-влетво-рило ваше хо-да-тайство. Вас оставля-ют в лагере воен-но-плен-ных... Будете жить со свинь-я-ми по-свински, дуры, су-да-рыни! — объявил гестаповский зондерфюрер.

Женщин со всех сторон поздравляли. Они чувствовали себя героинями. Весь лагерь уже знал в подробностях, какая схватка Восьмого марта произошла в женском бараке.

Прошло еще три дня. Жизнь вошла в норму, и женщины перестали опасаться репрессий за проявленную непокорность, потому-то до самого ужина никто и не заметил, что, вызванные порознь в форлагерь, к вечеру пропали Лидия Романюк, Машута и Женя Борзова.

Только наутро о их пропаже узнал весь лагерь. Во время обеда для них в лагерную тюрьму направили с кухни усиленную передачу. Но исчезнувших женщин не оказалось и в карцерах.

Лишь через день Оскар Вайс сообщил Шабле, что приходила машина с эсэсовцами и, после допроса женщин в комендатуре, Лиду и Женю Борзову в кандалах увезли глубокой ночью в концлагерь. Машуту же, у которой от побоев, во время допроса в комендатуре, открылось горловое кровотечение, оставили в секретной камере лагерной тюрьмы.

Только несколько дней спустя, убедившись, что она выжила, фашисты перевели Машуту обратно в женский барак...

Бесноватый «арийский» фюрер после сталинградского урока все-таки не хотел смириться. Ссылаясь на провидение, он сызнова обещал своим подданным победы и одоления над всеми врагами. В Германии, уже в который раз, снова была объявлена тотальная мобилизация. На фронт отправлялись новые и новые части, уменьшалось до предела количество тыловых военных формирований. Рабочие резервы Германии пожирала невиданная громадина фронта. Вместо батальонов оставлялись в тылах роты, на месте рот — взводы. Кадровых военных, которым до этих пор удавалось отсиживаться в тылу, выискивали и отправляли на фронт.

Как бы хотели фашисты переложить всю тяжесть тылового труда на рабов-чужеземцев и на военнопленных! Загнать их в шахты, на лесозаготовки, на дорожные работы и выжимать, выжимать, выжимать их труд... Но бесчеловечной и тупо нерасчетливой политикой гитлеровцев были уничтожены и до предела истощены сотни тысяч военнопленных. Мало того, что они не хотели работать на Гитлера, — у них уже просто не было сил для работы, даже под страхом смерти

Отобрать только тех немногих, кто в силах еще трудиться, а всех остальных уморить, вывезти на кладбище? Да, именно это фашисты считали бы самым выгодным. Но час расплаты вставал перед ними, как грозный призрак, позади наступающей Красной Армии. Палачам уже снилась веревочная петля на собственной шее. После ряда разоблачений они были вынуждены создать хоть видимость каких-то забот о доведенных изнурением до туберкулеза сотнях тысяч людей.

Гитлеровцы не стали гуманнее, но прежние откровенные способы уничтожения вымотанных каторгою пленных советских людей поневоле сменили на новые: измученных пленных стали теперь умерщвлять медленной смертью на койках столь же голодных так называемых «лазаретов».

За лагерем каменных бараков располагался на той же площади еще один лагерь деревянных бараков. После осенних отправок пленных на шахты Рура и Бельгии он пустовал всю зиму 1942—1943 годов. И вот комендант приказал перевести лазарет из каменных в эти деревянные бараки. Это совпало с наступлением весны, и после каменных холодных и сырых помещений всем показалось тут лучше, хотя бы потому, что в бараках было достаточно света, был холод и тот же голод, но не было сырости.

Лазарет занял в этом лагере только два из восьми пустующих блоков. Однако же через несколько дней Драйхунд приказал Соколову подготовить и все остальные блоки к приему больных.

Что ни день, сюда начали привозить сотни военнопленных.

...Это были транспорты смерти с бельгийской, французской, итальянской границ, из Австрии, Венгрии, Северной Германии, из Голландии и Польши.

Больные, которых сюда привозили, были еще способны двигаться, но их жизни были уже размолоты фашистским режимом шахт, рудников, заводов.

Из вагонов этих больных приходилось нести на носилках или, в лучших случаях, — вести под руку. Некоторые из них пытались сами поддерживать друг друга, но падали тот и другой и бессильны были подняться...

Штабарцт Драйхунд в эти дни был заменен в лазарете военнопленных только что призванным на военную службу хромым пожилым врачом, а при лагере, преобразованном в «туберкулезный лазарет», вместо батальона осталась лишь рота охраны.

— Никиф о р! Я остался! Думал, отправят на фронт, а меня оставили! — радостно сказал Вайс, придя на новое место, в деревянные бараки, где верный себе Шабля опять поселился не с фельдшерами, а в бараке больных, отгородив для себя крохотную клетушку.

Вайс сунул Шабле сложенный лист бумаги.

— Спрячь, — шепнул он. — Лето идет. Пригодится...

Никифор убрал таинственный лист. Только после ухода Вайса, оставшись один в своей комнатенке, он увидел, что это была подробная карта восточной части Германии...

— Да, подходит весна! Пригодится многим! — со вздохом сказал себе Шабля.

По своему здоровью он сам не мог рассчитывать на побег.

Весна шла ранняя. К середине апреля снег на открытых солнцу лагерных пустырях уже стаял, быстро просохла почва, и свежая трава начала проступать яркими пятнами на рыжих плешинах. В запроволочном немецком мире на ближних полях появились пахари с конными плугами. Потянуло весенним духом разогретой сырой взворошенной земли и парного навоза. Пленные с новой страстью затосковали по воле. Всем снились побеги, дороги, леса...

Еще зимой часовщик Генька, придя в лазарет и в секции Шабли встретившись с Балашовым, снова завел разговор о Москве, о Донской и Нескучном саде и стал заходить в гости, просиживая в секции Шабли длинные вечера. Через Геньку Балашов познакомился и с капитан-лейтенантом Никитой Батыгиным, которого Генька после отправки полиции из лагеря перетащил к себе в портновский барак, как механика для починки швейных машин, и тут-то они особенно тесно сблизились. Балашов, в это же время переведенный в санитары, иной раз даже и ночевал не в санитарской секции, а у Геньки с Никитой — в портновском бараке.

В длинные вечера, когда все от холода забирались под одеяла и укрывались шинелями, а кто не улегся, те жались к горячей печурке, неспособной согреть всю жилую портновскую секцию, в темноте то с верхних, то с нижних коек раздавался негромко чей-нибудь рассказ о побеге из плена. Это была общая любимая тема, и все, затаившись, слушали. Иногда начиналось шумное обсуждение, почему вообще так трудно уйти из Германии. Одним казалось, что главной причиной неудач является образцовый «немецкий» порядок лесов, где нет кустов и все подстрижено гладко так, что лес просвечивает насквозь. Другие видели главную трудность в преодолении рек, хорошо охраняемых немцами, и в обилии военных объектов, на которые пленные по незнанию нарывались. Третьи считали, что голод толкает беглецов на попытки украсть у населения что-нибудь съестное и что чаще всего в этом была основная беда...