Степан Злобин - Пропавшие без вести 3

Доклад подходил, должно быть, к концу. Явно привычный к устным беседам, оратор рассказывал о значении Красной Армии как борца против порабощения одних народов другими, за дружбу и равенство всех.

Лицо докладчика было освещено лампами, лица же слушателей, которые расположились возле стола на скамьях, стояли в проходах и свесились с верхних ярусов нар, постепенно терялись в сумраке, и от этого их казалось еще больше.

— ...Мы с вами сами, товарищи, испытываем судьбу угнетенной, презираемой и истребляемой расы. Мы с вами сейчас в положении бесправных американских негров, в положении евреев, в положении индийцев, малайцев. Мы знаем теперь на себе, что такое расовое господство «культурного» Запада. И когда мы, советские люди, бойцы Красной Армии, слышим в своей среде слова национального высокомерия, видим оскорбительное пренебрежение к какой-нибудь народности, — убежденно и горячо говорил докладчик, — то так и знайте, что это гитлеровская агитация проникла в нашу среду, это фашисты сумели вбить в чью-то дурную башку свой расистский клин! Человек, который поддался этой пакости, уже не ленинец, не коммунист, не наш человек, не советский! Кого сегодня начала разъедать фашистская гниль хоть в одном мизинце, тот завтра сгниет до самого сердца. Есть тому много примеров. Так и бывает... Но надо уметь разбираться, кто попал в эти сети по глупости, по темноте, а кто потому, что в его буржуазной поганой душонке фашистский гнойник нашел подходящую почву...

— Слыхал, Калина?! — значительно перебил докладчика чей-то голос из темного угла секции.

— Да я же, товарищи, давно уже осознал! Еще после прошлой беседы. Ведь я никого не теснил, а только всего сомневался! — с верхних нар, оправдываясь, отозвался Калина.

Баграмов заметил, как при этих коротких репликах в глазах докладчика искорками сверкнула удовлетворенная усмешка.

— ...И вот именно потому, товарищи, что в Советском Союзе подлецов шовинистов карает закон, мы победим, — не смущаясь возгласами слушателей, продолжал оратор, — мы победим потому, что наша идея и наша сила — равенство и дружба всех племен и народов! За Сталинградской победой идут победы Ленинградская, Смоленская, Ростовская, Киевская... Придут и другие победы!

«Как изменился, как поднялся дух! — слушая, думал Баграмов. — Разве год назад мыслимо было собрать столько людей и говорить с ними так открыто! Попробуй тут сунься предатель! Мигом задушат...»

И, как бы откликаясь на мысли Баграмова, оратор говорил в это время:

— Почему же я к вам выхожу сегодня открыто? Кто защищает меня от доносчиков и полиции? Вы, товарищи! Ваше гражданское и красноармейское достоинство, ваше единство защищает советского человека. Советские люди везде и всегда остаются самими собой! Боец Красной Армии остается ее бойцом!

В разных углах секции всплеснулись аплодисменты и вдруг охватили всех.

— Тише! Скаженные! Тихо! — остановил властный голос от двери.

Емельян оглянулся. Он увидал позади себя знакомые лица Шабли, аптекаря Сашенина, приятеля Балашова Трудникова, который что-то шептал на ухо своему соседу.

— Нас разошлют по разным командам, товарищи. Но мы будем хранить везде то же единство. Куда бы нас ни загнали — на железную дорогу, на завод, в шахту, — всегда и везде надо помнить о том, что мы бойцы, командиры и политработники Красной Армии. Мы в плену, но не демобилизованы. Красная Армия бьется. Сегодня ей двадцать пять лет, и она побеждает фашизм. Она победит! Да здравствует...

Последние слова докладчика потонули в общем пении «Интернационала».

До слуха Баграмова долетали, кроме русских, татарские и украинские слова этого великого гимна, но напев сливал их воедино. Сейчас, в эту минуту, он звучал, наверное, во фронтовых блиндажах, в окопах, в заводских цехах, в клубах, в казармах. Тот самый гимн, который двадцать пять лет назад отметил первую победу Красной Армии...

Это есть наш последний, и решительный бой...

Баграмов взглянул на Балашова. Иван весь светился суровой торжественностью. То же выражение было на лицах всех окружающих.

Плен состарил людей, придавил их, они опустились. В отерханном, замызганном обмундировании, истощенные, постоянно голодные — они ли были сейчас в этом сумрачном помещении?! Нет! Емельян увидал свежие, молодые глаза сильных людей, готовых к борьбе, и как смело и громко звучали их голоса!

Горячий взгляд и сверкнувшие в улыбке крупные белые зубы человека, который только что выступал перед слушателями, Баграмов внезапно увидел рядом с собой.

— Муравьев, — назвал себя оратор.

И Емельян вдруг узнал его. Муравьев! Полковой комиссар, который с шоссе под Вязьмой приказал ему следовать за собою и объяснил задачу заградотрядов и формирований в круговой обороне. Это был тот, кто в «штабе прорыва» назначил его командиром заградительного отряда. Те же золотые, светящиеся молодостью глаза, та же улыбка, обнажающая крепкие зубы, то же порывистое пожатие руки. Он даже не изменил фамилии. Твердо же верил полковой комиссар в советского человека!

— Мы знакомы, товарищ, — сказал Муравьеву Баграмов.— Я был командиром одного из ваших заградотрядов, был в «штабе прорыва» и разговаривал с вами...

— Да, видите, вот как для нас обернулось дело! — ответил ему Муравьев. — Но и тут ведь надо стоять в круговой обороне!..

— Я и здесь по «формированию», как умею, работаю,— сказал Баграмов.

Место докладчика уже занял Трудников, который говорил о последних победах Красной Армии, раскрывая для слушателей их историческое значение.

Возвращаясь в лазарет, Баграмов думал о том, что не случайно именно Муравьев нашел к сердцам людей самую прямую дорогу, не замкнулся в узком кружке друзей, не устрашился переполненного людьми барака в общем рабочем лагере, где, казалось, властвуют пулеметы на вышках да полицейская плеть. И он доказал своим выступлением, как призрачна эта внешняя власть.

Оказалось, что в этот вечер лагерная полиция получила из рабочих бараков записку с требованием не высовывать носа из помещения. У полицейской секции снаружи в течение этого вечера стоял караул, выставленный из рабочих бараков на случай вылазки полицейских. Но полиция не шелохнулась.

— Предатель всегда труслив, Емельян Иваныч, — убежденно сказал Муравьев, который на следующий день вместе с Пименом пришел для более близкого знакомства к Баграмову. — Вы думаете, это настоящие и принципиальные враги? Это просто шкурники, слякоть! Мы заранее были уверены, что полиция хвост подожмет...

— А немцы-то, немцы как тихо сидели! Света всю ночь не смели зажечь! — сказал Баграмов.

— Должно быть, их где-нибудь все же наши бомбили для праздника, только сюда не дошло: далековато! — высказался Трудников. — Если на Эльбе выключают в день Красной Армии свет, значит, у нас с авиацией стало куда получше, чем в сорок первом!