Степан Злобин - Пропавшие без вести 3

Подобные лица за время войны Ганне приходилось уже встречать много раз на улицах. Они мелькали в толпе, где-нибудь на эскалаторе метро или на улице, и исчезали. Но, собранные здесь в одном месте, эти молодые крепкие люди с изуродованными огнем чертами вызывали особенно гнетущее чувство. Трудно было не обнаружить в общении с ними ни пристального внимания, ни жалости, ни сострадания...

Несколько минут предварительной беседы с администрацией госпиталя, с врачами предупредили артистов об особенностях психики этих бойцов, у каждого из которых нелегально хранится «зайчик», как назывались для наивной конспирации от медицинского персонала запретные крохотные осколочки зеркала, к которому каждый из них не один раз на дню обращался втайне, ревнивым взором изучая черты своего «нового» лица, силясь отметить улучшение, найти сходство с прежним своим обликом.

Всматриваясь в собственные обезображенные лица, они представляли себе, как встретят их дома близкие. Может быть, в ужасе отшатнутся? Идти ли домой? Или, может быть, никогда...

И скрываемое, но невольно растущее в Ганне чувство жалости вдруг обратило ее мысли к своему, родному и близкому:

«А что, если бы Емельян возвратился в таком искалеченном виде?»

Представить себе любимого вот с таким же пятнистым подобием человеческого лица, с бесформенными очертаниями носа и глаз, без бровей, со щелью вместо рта... Это было ужасно. Но ведь это все-таки он и живой... «Пусть вернется живым в любом виде! — отвечало все существо. — Я сумею его обласкать и утешить... Только бы возвратился!..»

Видимо, те же или подобные ощущения вид этих бойцов разбудил и в других артистах, и они старались вложить всю душу в свою игру, чтобы дать хоть крупицу радости этим горько обиженным людям, отвлечь их от мысли о «зайчике», затаенном в кармане или припрятанном под тюфяком на койке...

И вот в ожидаемом месте пьесы из темного зала раздался искренний дружный хохот, веселые выкрики, дружные хлопки, и, когда по окончании представления зал вновь осветился, принимая благодарные аплодисменты, видя на необычных лицах зрителей искреннюю молодую веселость, Ганна, вместе со своими товарищами раскланиваясь перед ними и прижимая к себе кукольную героиню «Настю-партизанку», ее косынкой незаметно отерла слезу со щеки.

«Пусть вернется живым! В любом виде, но только живым!» — подумала она снова.

И щемящая жалость к этим бойцам приутихла. Ведь и другие жены так же любят и ждут. Будет больно за близкого, за родного — что делать? Больно... А все-таки будут рады тому, что он возвратился живым, обласкают, пригреют...

Когда театр свертывал свой походный «обоз», к Ганне, которая выступала в качестве конферансье и распоряжалась установкой и разборкой театра, подошел боец, лицо которого представляло собою сплошной шрам, стянутый в разных направлениях. Голубые молодые глаза этого человека смотрели приветливо и смущенно.

— Товарищ артистка, я извиняюсь, — сказал он,— кто рассказал вам про мой топор?

— Почему про ваш?

— Да топор-то системы «Настино счастье»!

— Значит, вы... вы Сережа?! — схватив его за обе руки, воскликнула Ганна.

— Он самый, товарищ артистка, старший сержант Сергей Дормидонтович Логинов, Смоленской области, Рославльского района, девятнадцатого года рождения!

— Сережа! Сережа! — с жаром воскликнула Ганна, словно бы знала его давно, как будто он был ее братом, сыном.

«Девятнадцатого года — и такой искалеченный. Ему же ведь нет двадцати пяти. Вот тебе и «Настино счастье»!» — мелькнуло в мыслях у Ганны.

— Таня! Таня! Идите сюда! Идите скорее! Вот он, живой Сережа! Наш с вами герой! — звала Ганна Татьяну Ильиничну, которая наблюдала за уборкой несложного реквизита и декораций.

Варакина подошла.

— Вот Сергей Дормидонтович, Сережа наш...— знакомила Ганна.

Их окружили бойцы густой толпой.

— Должно быть, где-нибудь в госпитале повстречались с моим майором, с Анатолием Корнилычем Бурниным, даже в лицо его можно в пьесе признать, не то что меня... Жив он, значит? — добивался Сергей.

— Татьяна Ильинична, наша художница, знает майора давно, — сказала Ганна, — а я его видела только два раза.

— Сергей Дормидонтыч, а моего мужа, Варакина Михаила Степаныча, Варакина вы не знали в том лагере, доктора? — спросила Татьяна.

— Мишу-доктора? Слышал от своего майора, а в лазарете я не был и сам не видал его... Стало быть, это ваш? — ответил Сергей. — А майор мой где же теперь, товарищ художница?

— Подполковник Бурнин поехал неделю назад в Смоленщину на розыски своего партбилета. Он воевал в Сталинграде, потом на учебе был полгода. Ведь он вас искал, Сергей Дормидонтович, тогда, после боя... Говорит, что многих было совсем нельзя опознать — так сгорели, а других уже схоронили. Он вас посчитал погибшим, — сказала Татьяна.

— А полевая почта его вам известна? — спросил Сергей. — Или вам, товарищ художница?

— Он обещал заехать потом... Как удастся, — сказала Ганна.

— Вы уж ему скажите, где я нахожусь. Я знаю, что он меня не покинет и навестить заедет. Я стану проситься обратно в армию, в часть. У меня все в порядке ведь, только наружность такая страшная... Ничего! Фашисты будут хуже бояться! — сумрачно пошутил Логинов.

Он усмехнулся, и от его усмешки сердце у Ганны дрогнуло болью.

— Обещаю, Сергей Дормидонтович. Если увижу его сама, то скажу, а не увижу — тогда письмо про вас напишу...

— Я верю, товарищ артистка, — серьезно сказал Сергей. — Ведь такому, как я, несчастному человеку, стыдно было бы обещать, а на деле забыть!

И она не забыла. Когда много позже пришло письмо Бурнина с Южного фронта, почти от границ Румынии, она сама написала ему про Сергея, адрес же Бурнина сообщила Логинову.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Машута, при отправке подруг не вывезенная из лагеря по случаю горлового кровотечения, так и осталась уж в ТБЦ-лазарете. Выпущенная через неделю из карцера, она долго лежала больной. Только совсем к осени допустили ее на работу в прачечную, которая помещалась в форлагере, вместе с баней.

Она принимала по счету белье из отделений лазарета, а «заразное», из туберкулезного отделения, закладывала сама и в котел для варки. Другие женщины, работавшие в прачечной, считали, что это именно ее дело, поскольку сама она тоже больная и ей заразиться уже не страшно.

Балашов много раз видал Машуту, много раз слышал ее звонкий голос и озорную речь. Зная, что она одна из трех женщин, арестеванных за протест против выхода в «цивильные», он относился к ней с симпатией. Но ее манера держаться была такова, что не вызывала у Балашова даже желания заговорить.

На этот раз Маша остановила Ивана сама, когда он шел на станцию для приема прибывших больных.