Степан Злобин - Пропавшие без вести 3

— Скоро ли ты, клистирная трубка, усвоишь, что Русланова голова никогда не дула носом на порошки, ибо она в аптекарских помощниках не работала! — отшучивался Баграмов.

Свертывание порошков за длинным аптечным столом — это была основная работа, которую Ломов доверял неопытным рукам своего новоявленного «помощника». Для лазарета на тысячу коек это был труд полного рабочего дня: едва двести — триста ровных кучек какого-нибудь лекарства, привычной рукой Ломова рассыпанных по аккуратно разложенным бумажкам, свертывались и укладывались в коробочки с этикетками, как на их месте уже появлялись четыре-пять сотен других порошков, ожидающих своей очереди.

Баграмов особенно полюбил тихий утренний час, когда санитар уже заканчивал уборку аптеки, Юрка уходил в центральную аптеку с заявками, а Сашенин разносил приготовленные заказы по секциям. Механическая работа Баграмова в этот час не мешала ему продумывать с разных сторон наступающие, накатывающиеся как волны вопросы.

Вот в такой-то момент и вернулся с запасами Ломов, одновременно с ним зашел из перевязочной «на перекурку» и Муравьев.

— Емельян Иваныч, вас женщины просят зайти в хирургию, — тихонько сказал Ломов, выгружая из ящика полученные в центральной аптеке медикаменты.

— Это еще что за новости! — недовольно вскинулся Емельян.

— Им нужен совет по важному делу.

— Ты бы им сам посоветовал, что им надо, — возразил Баграмов, у которого сложилось очень нелестное представление о женском бараке в результате некоторых разговоров между Краевцом и Костиком, после того как кто-нибудь из них пробирался в женский барак в гости.

— У них, Емельян Иваныч, очень серьезное дело, — возразил аптекарь. — Вы слышали про «цивильных» женщин, которые несколько раз подходили к лагерю?

Емельян, конечно, об этом слыхал.

Это было в один из самых последних дней февраля, когда уже началась оттепель и всех потянуло на свежий воздух, на запах талого снега, на крылечки и на скамейки, которые вынесли из бараков. Одутловатые, желтые лица больных начали оживать на воздухе.

К лагерной проволоке снаружи несмело приблизилась группа женщин, работавших без охраны в соседней деревне. Это были тоже русские женщины, однако не утерявшие женственности, одетые в небогатое, но чистенькое платье, а не так, как в лагере, — в юбки, сшитые из солдатских шинелей...

Немцы, словно бы подобревшие с наступлением тепла, вопреки обычным лагерным строгостям, разрешили женщинам-военнопленным поговорить с землячками. Гражданские женщины с сочувственной жалостью поглядывали на военных русских сестер, томившихся за колючей проволокой. Доля «цивильных» невольниц казалась им легче...

На второй день «чистая душа», тоже как бы подобревший от весеннего воздуха, позволил «цивильным» женщинам передать подарки для женщин-военнопленных — конфеты, носовые платочки, несколько пачек плохонького печенья и даже одеколон и пудру...

Пленным женщинам снова разрешили подойти к проволоке и поговорить с гражданскими.

«Гости» рассказывали пленным женщинам, как они работают на молочной ферме, где досыта пьют молоко и едят творог, рассказывали, что часто бывают в городе, ходят в кино и получают достаточно денег, чтобы купить себе пудру, духи, конфеты. Одна из них привела двухлетнюю девочку, одетую куколкой. Мать рассказала, что шубку девочке подарила хозяйка-помещица, которая девочку любит, как дочку, а вообще для русских детей хозяйка даже устраивала елку и всем надарила игрушек...

Среди «цивильных» оказалась и женщина-военфельдшер, которая вначале тоже содержалась в лагере военнопленных, но подала заявление о желании работать «цивильной» в гражданской амбулатории и ее отпустили из лагеря.

— Вот их и лечу, — указала она на подружек.— Доктор у нас тоже русская, Мария Ивановна. Та просто в городе на квартире живет, в русской больничке работает. Русских, украинцев, белорусов среди «цивильных» много. Марию Ивановну даже к матери в Минск отпускали на месяц...

На третий день, когда пленные женщины с нетерпением снова ждали гостей, появился у проволоки «чистая душа».

— Су-да-рыни! Я попро-шу отой-ти. Часовые могут стрелять! Вы знаете, у проволоки опасно! Военнопленным нельзя говорить с ци-виль-ными... Отойди-те! — потребовал гестаповец.

Посещения «цивильных» дня два как прервались, но в женском бараке все взбудоражилось.

— Там у них такая теперь идет агитация! Целая компания женщин собралась писать заявления немцам, что они хотят податься в «цивильные», — сообщил аптекарь.

— А может, и лучше, Юра? Зачем удерживать в лагере поварских и комендантских подружек! — высказался Баграмов, складывая в коробку готовые порошки.

— Емельян Иваныч, да что вы! Не все же они одинаковы! — с жаром воскликнул аптекарь. — Ко мне обратилась Лидия Степановна Романюк, очень солидная женщина. Говорят, коммунистка, — добавил он шепотом.

— Я ничего ни хорошего, ни плохого не могу и не хочу сказать ни о ком из них персонально, — ответил Баграмов.

— А как же не персонально-то?! — вскинулся Юрка.— Вы с Клыковым из операционной поговорите. Вам Володька расскажет, как Лидия Степановна и другие спасали больных во время сыпного тифа зимой сорок первого, как они одеяла свои, от немцев тайком, отнесли в тифозный барак, как от себя паек отрывали, чтобы на первое время после тифа больных подкормить. Ведь если бы немцы про те одеяла узнали, так им бы карцер, а может, и плети! Сами ведь знаете, какой был режим в сорок первом!

Баграмов смутился. Кое-кто из старожилов лагеря уже говорил ему об этих поистине сестринских и материнских заботах женщин. И разве женщины, которые призывали его на помощь через посредство Ломова, могли отвечать за других, ищущих легкой участи?!

«Ведь это же наши жены, сестры и даже дочери... Среди них есть такие молоденькие! Они до войны не успели увидеть жизни, и если война их бросила в этот зверинец, их ли за это винить?!» — укоряя себя, подумал Баграмов.

— Да и как мне туда пройти? — уже чувствуя собственную неправоту, но желая скрыть от Юрки неловкость, продолжал еще сопротивляться Баграмов.

— Придумаем что-нибудь, — вмешался в разговор Муравьев. — Например, я узнаю сейчас, когда будут переводы через перевязочную в хирургию, а вы понесете на носилках больного, как санитар... Важно пройти, а там будет видно!

Баграмов взглянул исподлобья на Ломова, делая вид, что занят лишь порошками, и все-таки уловил «чертенка» в Юркином взгляде.

— Ох, ты, Юрка, и хитрый! Ведь это ты натравил на меня Семеныча! Ну прямо хитер, как... — Баграмов взглянул на обоих с дружеской усмешкой.

— Как аптекарь! — весело подсказал Юрка, стараясь не обнаружить своего торжества по поводу того, что все-таки ему удалось уломать Емельяна. — Ну что же, старик, прикажете выполнять? Узнать, когда понесут в хирургию больных? — спросил он.