Степан Злобин - Пропавшие без вести 4

Даже ни у кого из прачечных озорниц девчонок не возникало желания подтрунить над Машей и «Карантинычем», как они продолжали называть Балашова.

Маша не говорила им о нем ничего, но, разумеется, девушки понимали и сами, где достает Машута книжечки и фронтовые сводки...

При известии об арестах в Фулькау Машута разволновалась.

— Схватят тебя, замучают, Ваня! Как мне жить тогда? — шептала она в уединении бельевой клетушки, приникнув к его плечу головой.

— Ну что ты! Вон сколько народу тогда схватили. Думали, что с ними все уж кончено, а привезли ведь назад... Не тот стал немец: нашу победу чует! Смотри-ка по сводкам — не нынче так завтра Красная Армия будет в Варшаве, а там уж пойдет... Не смеют они теперь наших замучивать. Да и чего им меня хватать непременно?!

— А если выдадут эти ребята из Фулькау, которые получали от нас? Я ведь помню, ты много брал книжек и карт, когда приезжали оттуда...

— Они не такие, что ты! Не выдадут! — успокаивал Балашов, поглаживая ее ладонью по волосам и спине.— Другого боюсь: у тебя чего не нашли бы! Перепрячем давай. Мне друг один посоветовал — лучше все в землю покуда зарыть. Я и местечко уже придумал...

Свистки, крики, трескотня автоматов раздались совершенно внезапно. Никто не ждал обыска днем. Эсэсовцы ворвались в форлагерь, бросились в канцелярию, в жилые бараки писарей, банщиков и полиции.

— Обыск! Эсэсовцы! — в страхе взвизгнула какая-то женщина, распахнув дверь из прачечной в бельевую.

— Уходи скорее! — воскликнула Маша, распахнув наружную дверь бельевой.

Иван пустился к себе, в комнатушку при бане.

Прачки выскочили наружу. Машута схватила пачку книжек и карт, чтобы выбросить в топку. Но где-то рядом кричали немцы. Не решаясь из опустевшего помещения прачечной выбежать в кочегарку, Машута открыла стиральный барабан, швырнула туда бумаги и компасы и стала сверху забрасывать охапками белья из ларя. Она залила все горячей водой и открыла вовсю кран с формалином. От душного пара ей захватило дыхание. Кашель давил ей грудь, едкий туман застилал глаза. Казалось, вот-вот она упадет, но, как рыба на суше, хватая ртом воздух, она заставляла себя держаться. С болью в груди отхаркнула она сгусток крови... «Умру! Умираю!» — мелькнула страшная мысль. Потемнело в глазах. Она опустила руки, но, снова собравшись с силами, взялась за работу... Ведь она советский боец, ей доверено то, что нельзя отдать в руки врага, — секретные данные. Выбежать вон, на воздух, — значило бросить пост. Она не уйдет!.. Из глаз Машуты катились слезы, в груди и горле хрипело и клокотало, а она продолжала вращать рукоять барабана, чтобы разварилась и перемешалась бумага, чтобы невозможно было разобрать, что написано.

В тумане вдруг замелькали желтые пятнышки, желтенькие гусята в пуху... гусята... А вот и мать кормит гусят, мать в белом, с коричневыми горошинами платочке, который Машута послала ей накануне войны. Мать увидала ее и всплеснула руками.

— Мама! — крикнула Маша...

Когда в прачечную вбежали двое эсэсовцев, в клубах едкого пара они не заметили Машу, уже лежавшую на цементном полу. С проклятиями и кашлем они прошмыгнули насквозь и вышли через бельевую каморку.

Налет на лагерь был короче всех прежних, обыск — поверхностнее; даже злости и грубости в отношении пленных было, казалось, меньше. Так представлялось всем в ТБЦ-отделении.

Но оказалось, что главное действо разыгрывалось в форлагере и в хирургии, где сразу сделалось ясно, что эсэсовцам в этот раз нужны не вещи, а сами люди.

Десять минут спустя после начала налета по магистрали хирургического отделения провели в кандалах Кумова. Майор шел, как всегда, прямой, с расправленной грудью, как с юности привыкают ходить военные люди.

Из форлагеря к воротам на шоссе выгнали Балашова с окровавленным лицом и тоже в цепях по рукам и ногам.

Ударами и пинками под зад и в бока их загнали в крытый автофургон. Туда за ними вскочило с десяток солдат вчерной форме...

Когда по окончании эсэсовского налета женщины возвратились в прачечную, они увидели на полу в луже крови Машуту.

— Машенька! Машка, Машута! — закричали они.

— Машуту убили! Мертвая, вся в кровище!

Смятенные выскочили они из прачечной. На крики женщин бежали к прачечной писаря, дезинфекторы, вразвалку спешил коротышка Вилька.

— Доктора! Доктора! — звали женщины.

Славинский, который еще не успел опомниться после ареста Ивана, кинулся к Маше.

Она лежала белая, как восковая, в платке, запятнанном кровью, со струйкой крови, запекшейся на щеке.

— Ну, как она, Женя, жива? — с надеждой спросила одна из женщин.

Славинский выпустил руку Машуты и молча качнул головой.

Ясно было, что девушка умерла от внезапного кровотечения, но почему она не ушла в барак, почему лежала у барабана, почему было все полно формалиновым паром, хотя эсэсовцы бросили обе двери отворенными?..

— Карантиныча увезли — так в обморок хлопнулась, что ли? — пренебрежительно и равнодушно спросила Людмила, когда Машу несли в барак на носилках.

— Умерла она, от кровотечения, — ответили комендантше.

— Так куда ж вы в барак ее тащите?! Зачем в барак?! В мертвецкую и несите! Сбесились — таскать мертвечину в жилое помещение!

— Да что ты, Людмила! Видишь, в крови она. Обмыть, одеть надо!

— Обмыли бы в прачечной, уж кому охота! А одевать...— Людмила пожала плечами. — Мужчин без одежи хоронят. Приказа нет, чтобы одевать в могилу!

— Погоди, вот як прийде Червонна Армия, як задавим тебе, так в яму нагую скинемо! — ответила ей санитарка Галка.

— Дура! Да страшно же ведь с покойницей ночевать! — жалобно «оправдывалась» Людмила.

— Уйди ты! — сурово погнали ее девушки.— Замолчи!..

Машуту уложили на койку. По сторонам ее поставили две зажженные карбидные лампочки, любовно ее обрядили и причесали. Женщины по две сидели, неся всю ночь вахту.

Наутро женщины вышли проводить Машуту на кладбище.

Могильщики вырыли для нее отдельную небольшую могилку, а подруги просто спели несколько песен, которые Маша любила.

Яна Карловна сказала:

— Она была хорошей, взбалмошной, советской девчонкой, немножко грубьян, но с добрым, горячим сердцем. Мы все ее любим и будем всегда любить его память...

И эта маленькая неточность в языке даже придала словам Яны Карловны какую-то особенную теплоту и ласковость.

Машу завернули в солдатскую шинель вместо гроба и бережно опустили на дно могилы. Сверху бросили несколько веток, покрытых золотистыми и красными осенними листьями. Плакали тихо, без всхлипов и без рыданий.

Возвращаясь, женщины говорили о загадочной странности Машиной смерти. И только назавтра, когда из стирального барабана в чуть подкрашенной фиолетовой краской мыльной воде стали среди белья попадаться клочки размокшей бумаги, когда там оказались компасы, — подруги поняли, почему Машута осталась в прачечной и почему умерла...