Степан Злобин - Пропавшие без вести 4

Балашов ощутил, что здесь шла борьба за него между двумя смертельными врагами и каждый из них оценивал по-своему его способность говорить или молчать. Ему казалось, он уже понял обоих и обоих по-своему расценил...

Разговор между ними шел по-немецки, а ему, Балашову, кроме всего прочего, просто было легче молчать, чем говорить. И он молчал, предоставив этим двоим обсуждать, что лучше — беседа или молчание.

С момента ареста он получил от эсэсовцев новое прозвище — «комиссар», почетное имя, за которое, он считал, не обидно снести побои ногами, плетьми и палками...

При обыске у него было отнято все, включая табак и спички. Пять дней предварительного содержания в тюрьме, без допроса, он мучился больше всего именно отсутствием курева. В последний раз, уже дней десять назад, он отверг сигаретку, протянутую гестаповским следователем, когда тот сначала предложил ему «мирное решение вопроса», то есть освобождение из тюрьмы ценою предательства.

— Willst du rauchen?1 — спросил теперь Балашова француз.

Он достал из щели в стене расщепленную спичку и обломок коробки, чиркнул и дал закурить Балашову полсигаретки; тот жадными вдохами хватал дым. Он был растроган заботой француза. «Не может быть, чтобы он был предателем. Чех ошибается!» — подумал Иван.

Вдруг в двери камеры загремел ключ.

— Rauchen?! — крикнул надзиратель. — Wer raucht?2

Француз торопливо вырвал окурок из пальцев Балашова.

— Ich rauche... C'est moi qui fummai...3 — испуганно пробормотал он, путая немецкие фразы с французскими.

— Mensch! Scheisse!4 — зыкнул надзиратель и ударил его носком сапога. — Raus!5 — пинками он выгнал француза из камеры, и в галерее слышались еще крики надзирателя и удары.

— Не верь ему, он есть предатель... — успел шепнуть чех по-русски. — Молчи!

Француза втолкнули через десять минут с окровавленным лицом назад в камеру. Двое надзирателей обыскали все, но не нашли ни сигарет, ни спичек.

— Wir haben noch zwei Zigaretten,6 — шепнул француз Балашову после ухода их, стирая с лица кровь.

-----------------------------------------

1 Хочешь курить?

2 Курите? Кто курит?

3 Я курю.

4 Человек! (презрит.) Дерьмо!

5 Вон!

6 У нас есть еще две сигаретки.

— Мерси, — шепнул ему Балашов.

— О! Камрад рюсс! — картинно прижав к сердцу руку, с пафосом произнес француз.

Балашов устало закрыл глаза.

Балашову вдруг ясен стал весь расчет фашистов. Он возвратился к жизни и сразу увидел заботу, ласку, услужливость. После борьбы с врагами, после напряжения под пытками теперь все существо его было готово раскрыться навстречу дружбе, навстречу теплу, рукопожатию, даже простой заботе о глотке воды...

Здесь, в огромной тюрьме гестапо, до отказа набитой французами, чехами, поляками, бельгийцами, русскими и даже немцами, побои были самым обычным делом. Стоны избитых людей, удары слышались днем и ночью. Женский плач, страдальческие крики детей...

В первую ночь, еще до допросов, эти звуки вызвали у Балашова чувство тоски и жуткого ожидания. Это чувство росло пятеро суток, углубляемое мучениями от неизвестности. Но теперь, когда он прошел уже не один круг фашистского ада, вид француза, избитого надзирателем, его не разжалобил. «А может быть, чех и прав! — подумал он. — Да, хитрый расчет!..»

Балашову было уже ясно, что провалилась подпольная группа Фулькау. Следователь назвал имена Башкатова, Кречетова и еще не менее десяти имен, неизвестных Балашову. От него требовали сказать, кто называется кличкою «Борода» и является ли Кумов руководителем подпольной организации ТБЦ.

В первый раз его допрашивали почти всю ночь, то возвращая в тюремную камеру, то опять вызывая в разные комнаты. На целых полчаса его оставили наедине с русской гестаповкой, которая, трогательно моргая крашеными ресницами, рассказала ему, что она сама жена советского командира, что единственной сердечной заботой ее, переводчицы гестапо, является избавить от ненужных мучений советских людей. Она рассказала, что Кречетов, русский комендант из Фулькау, не вынес мучений и выдал всех, кого знал. Гестапо уже известно, где, у кого хранились и как рассылались из ТБЦ литература и компасы. Она сказала, что если Балашов назовет руководителей организации, то он останется жив и ему дадут все возможности работать в Германии, где-нибудь в сельском хозяйстве, у богатых крестьян...

Стиснув зубы, он слушал эту продажную тварь и не ответил ни слова, хотя чуть не застонал, когда она сказала, что гестаповцы знают, где и кем сохранялась литература.

Значит, Маша, его Машута, его любимая, тоже здесь, в тюрьме, в руках палачей...

Следователь, возвратясь, выбросил перед ним на стол десяток брошюр. Здесь было и «Что такое гитлеровским фашизм», и «Люди познаются на деле», и «Памятка беглеца», и «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», и «Сталинградская битва», и «В Катынском лесу» — книжечки, прошедшие через его руки. Некоторые из них были уже переписаны чужим, незнакомым почерком, в другом формате, чем тот, каким писали в ТБЦ,— значит, где-то еще их размножили и конечно же рассылали дальше. Нет, эти брошюрки взяты не в бельевой у Машуты...

Тут, на столе, лежали три-четыре компаса и самодельная карта Германии с указанием военных объектов, постов и «запретных зон».

Надо было во что бы то ни стало молчать, молчать...

Балашову припомнился случай, когда в ТБЦ-лазарете немцы, поймав троих беглецов, допрашивали их о способе выхода из лагеря. Один из них предал рабочую команду, которая его вывела. Двое других говорили, как было условлено, что бежали непосредственно через проволоку, без посторонней помощи. Немцы потребовали, чтобы беглецы продемонстрировали перед целой комиссией свой побег, и они блестяще выполнили задачу: со временем менее минуты по хронометру, порознь, двое из них совершенно одинаково проделали бросок через проволоку. И что же! Этих двоих немцы приговорили всего к двадцати дням карцера, а предателя взяли в дрезденскую тюрьму, и больше о нем уже не было слышно... «Спасение — в выдержке. Малодушие — гибель!» — думал Иван, глядя на знакомые компасы и брошюры.

Внезапный удар сапогом в низ живота свалил Балашова. Он закричал от мучительной боли, которая охватила всего, проникла, казалось, в мозг...

Но по мере того, как удары множились и перестали быть неожиданными, все физическое существо Ивана как бы собралось в один напряженный комок мышц и нервов. Все тело, независимо от воли, сопротивлялось удару и приятию боли. Мышцы, напружившись, принимали положение обороны, защищая уязвимость внутренностей, мышцы стали как гуттаперчевые, и Балашов отлетал в сторону от таких же, как прежде, ударов сапогом, уже не испытывая прежней мучительной боли...

«Видимо, можно приспособиться ко всему», — пытался Иван размышлять, не слушая вопросов следователя.