Степан Злобин - Пропавшие без вести 4

Собственные представления Балашова о лагерях советских военнопленных и жуткие разоблачения радио и советских газет о фашистских зверствах были дополнены страшной картиной расстрелянной и сожженной тюрьмы в одном из занятых их дивизией городков. Судьба ТБЦ волновала Ивана все больше, особенно после того, как он увидел сожженную тюрьму. Иван считал совершенно недопустимой такую задержку ответа на рапорт Бурнина. Но он не чувствовал себя вправе напоминать об этом полковнику.

И Бурнин ощущал на себе нетерпеливый и вопрошающий взгляд Ивана, понимал его чувства, но так и не мог ему ничего ответить...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Красная Армия взламывала ворота Германии, а народ Германии не восставал против Гитлера. Народ молчал.

«Неужели же генеральским июльским путчем прошлого года и ограничилось все, на что способна Германия?! Ведь этот путч — только другая сторона того же пруссачества и милитаризма! А что же народ? Где же рабочий класс, немецкий пролетариат?! — думал Барков с обидой рабочего-красногвардейца, который твердо верил в международную рабочую солидарность. — Тельман убит. Но ведь двенадцать же миллионов немцев в тридцать третьем году шли с коммунистами... Неужели все отшатнулись?! Не миллионы же их в концлагерях!»

— Ну как же ты объясняешь это, Семеныч? Ведь ты человек политически образованный, полковой комиссар. Объясни ты это явление! — приступал Барков к Муравьеву.

— Обезглавлен рабочий класс, Михайлыч! — отвечал Муравьев. — Обманут и обезглавлен. Организацию раздавили фашисты у рабочего класса, шовинизмом его одурманили, на фронт загнали и на войне истребили лучшие силы... Может быть, все-таки с силами соберутся. Я тоже верю и жду...

Но немецкий народ, немецкий рабочий молчал. Шел февраль, шел и март 1945 года...

Над Германией, над полями Саксонии, пролетала весна. С полей и лугов сошли белые пятна снега. Унылая и пустая земля вокруг лагеря зеленела уже к середине апреля. Яркое солнце встречало Красную Армию, которая каждый день с боями продвигалась к сердцу фашистского рейха.

В эти дни до ТБЦ донеслись первые, еще далекие выдохи артиллерийской канонады. И раньше тут слышали гул отдаленных взрывов, но тогда это были удары авиабомб: англо-американская авиация поспешно разбивала безвредные немецкие города, которые неминуемо должны были попасть в руки Красной Армии.

Теперь услыхали другое: непрерывный, то нарастающий, то затихающий, но несмолкаемый, содрогающий гул. Это била советская артиллерия. Поздними вечерами этот гул сливался с громом воздушных бомбардировок, которые часто мигали на горизонте, как вспышки зарниц...

С каждым днем и почти с каждым часом все острее чувствовалось приближение решительной для германского фашизма минуты.

Начинались бои за Берлин.

В последний раз неделю назад, произведя расчеты по карте, Барков наметил маршрут и выслал в сторону фронта двоих связных к командованию Красной Армии.

Готовясь к решительным дням, по приказу штаба, внесли с трофейного склада в лагерь оружие, необходимое для начала, — два десятка гранат и еще десятка два пистолетов.

На совещании старших и средних командиров были распределены участки действий, назначена основная ударная группа и группы освобождения, которые должны выйти в ближние лагеря тотчас после захвата склада оружия.

Если связные ТБЦ перешли фронт, то сигнал к восстанию пленных командование Красной Армии могло подать, сбросив над лагерем вымпел. Барков тайно держал по лагерю непрерывные посты воздушного наблюдения, ожидая вымпела, но, боясь, что посты прокараулят самолет, он потерял из-за этого сон. По три-четыре раза в последние ночи он выходил проверить свои посты, чтобы они не проспали сигнала, а иногда, задремав, вскакивал с койки и выбегал из барака оттого, что ему почудилось в небе гудение...

Пора уже было окончательно и всерьез на что-то решаться. Время восстания лагерей наступало.

В течение четырех последних дней штабарцт и гауптман гестапо совсем не являлись в лагерь. Власовцы больше уже не показывались ни в блоках, ни на лагерной магистрали.

— Бобки-то первыми смылись! Почуяли, чем для них дело пахнет! — злорадно говорили о власовцах пленные.

Два дня немцы уже не водили рабочих команд на станцию, на трофейный склад и в немецкий госпиталь, не брали уборщиков в гауптлагерь, отменили работы кровельщиков. Выводили людей из лагеря лишь за углем, за продуктами да на кладбище — хоронить мертвых.

Смерть не щадила пленных, ждавших освобождения.

В последние сутки гул фронта слышался с расстояния каких-нибудь пятнадцати — двадцати километров

Еще с первых чисел апреля Барков все настойчивее требовал начать восстание, но Муравьев продолжал удерживать штаб от выступления. Несколько дней назад он даже сказал, что Барков рвется к «игре в солдатики», которая обойдется в тысячи человеческих жизней, а эти люди еще нужны родине. Муравьев хлестнул его словом «авантюризм»...

Барков был оскорблен. Разве применимо это слово к нему, красногвардейцу-путиловцу, старому большевику! Где же партийная чуткость Муравьева?!

«Пора начинать!» Эти слова Барков произносил в последние дни несколько раз, как и слова о внезапности — лучшем союзнике повстанцев. И надо отдать ему справедливость в том, что эти его слова с каждым разом имели все большие основания, и нужно было иметь огромную выдержку, чтобы в ответ на них не сказать согласного «да, пора».

— А что, если действительно связные, которых выслали в сторону фронта, просто погибли, если они не дошли,— значит, нам отказаться от всех замыслов? Да как же можно просто так отказаться? — настаивал Барков. — Разве каждый десяток людей в лесах Белоруссии должен был ждать согласия высшего командования, а не вступал в войну сам за себя, на свою ответственность, на свой гражданский и человеческий риск?!

Так чем же, Михайло Семеныч, мы с тобой отличаемся от тех партизан? Прежде всего тем, что у нас решимости меньше. Нас плен расслабил. Мы уже не бойцы, не командиры и не политработники. Мы — тряпки! Вот что! — гневно воскликнул Барков. — Кумов — вот был единственный человек, который не поддавался слабости. Вот он и пропал!

— Вот как отлично ты со всеми разделался, прелесть! — иронически ответил ему Муравьев. — А главное — ведь считаешь, что по-военному рассудил! А на мой взгляд твои настояния пахнут попросту безответственным авантюризмом!

— Авантюризмом?! — в негодовании повторил Барков.

Он повернулся и молча ушел, оставив на пустыре за бараками Муравьева и Емельяна. Барков не мог продолжать разговор. Ведь в подготовку этого дела он вложил все свои силы. Он взбудоражил людей — и каких людей! Но чего же все это стоит без воплощения в действие?! И вдруг он услышал такое жестокое слово...