На берегах - Меркулов Олег - На двух берегах

Он слышан, как разгрузившиеся строились у вагонов, видел их смутные тени.

- Проверить людей! - командовал кто-то.

- Бушуев, Омельченко, Хаснутдинов, Табачников, Лось, Мамедов. - выкрикивали младшие командиры, проверяя, и потом докладывали: - Товарищ лейтенант… Люди все налицо… Отставших - один… Оружие проверено!

- Приготовиться к движению! - раздалась команда. Суета, разговоры, простуженный кашель как-то затихли. - Направление движения к голове эшелона!.. Марш! - донеслась передаваемая от паровоза команда, офицеры повторили ее, и вдоль состава тяжко зашуршал гравий под сотнями, сотнями ног, смутной, неперемежающейся некоторое время тенью задвигались уходящие, звякало оружие и снаряжение, но шорох гравия скоро стал смолкать, отдаляться, а тени уходивших размылись в темноте, исчезли… «Пошли ребята», - подумал он, стоя у колеса грузовика, ожидая, когда погрузят тяжелых, слушая распоряжения: «Тех, кто полегче, на верхние нары! На нижние - самых тяжелых!»

Сидячим полагалось грузиться в последнюю очередь, и он стоял, поддерживая здоровой рукой раненую, ожидая, когда в ней начнет затихать начавшаяся от тряски боль.

На нарах места ему не досталось, и он сел на скамейку, прижимаясь здоровым плечом к стенке. Вагон еще не потерял всего тепла, в нем было сносно, а когда кто-то снаружи задвинул дверь так, что остался проем лишь в ширину человеческой головы, и когда все в вагоне угнездились, стали затихать, даже стонать тише, он, привстав со своего места, открыл дверцу печки и в ее свете нашел железный совок, ведерко с углем и осторожно, чтобы не загасить огонь, подбросил угля в печку.

Присев на колени, сонно жмурясь на выбившиеся из-под угля огоньки, он думал, что ему остался один лишь бросок, всего лишь один бросок! Путь через Харьков и десяток километров по Белгородскому шоссе можно было не принимать во внимание.

«Интересно, что она сейчас делает? - спросил он себя. - Лена!..»- Он улыбнулся ей, улыбка, наверное, еще не успела и погаснуть на его лице, как вдруг его обожгла иная мысль: «А вдруг ее там нет! Вдруг нет! - он внутренне похолодел, сердце его сжалось, а мысли заметалась - прошло столько времени с того дня, когда он ей писал, и с того дня, когда пришло последнее письмо. - Месяцы же минули! Месяцы!»

На насыпи все затихло - разговор санитаров, команды. Уже отъехало несколько машин, но какие-то еще стояли, урча на малых оборотах моторами.

Когда паровоз, дернув слегка вагоны, попробовал тормоза, вдоль эшелона побежали сестры, санитары, наверное, и врачи - они просовывали головы в вагоны, кричали:

- Счастливо, товарищи! Лечитесь!

- Счастливо, братцы! Привет глубокому тылу!

- Выздоравливайте, ребята! Счастливо!

Им отвечали вразнобой, нестройно, кто что мог сказать: «Спасибо вам! Счастливо вам оставаться! Пакедова!» - но потом кто-то снаружи плотно задвинул дверь, паровоз дернул, в вагоне все замерли, прислушиваясь, как застучали колеса, кто-то хрипло и облегченно обронил: «Ну, господи, благослови. Кажись, выбираемся!» - паровоз прибавил ходу, и колеса застучали все чаще и чаще.

Андрей посидел еще немного у печки, все переживая предположение, а вдруг Лены в госпитале 3792 нет! Но покачивающийся вагон, тепло, которое он ощущал от разгоревшейся печки, затихнувшая почти боль в руке - все это как-то стало отдалять тревогу, он сонно сказал себе: «Чего заранее мучиться? Чего? И потом, если нет ее там. то ведь где-то она есть? Ведь есть же?» - и, усевшись вновь на скамейку, привалился к стене, стараясь, чтобы голова не очень билась о доски.

За ночь он проснулся только раз. Его разбудили громкие голоса. Кто-то спорил, плохо выговаривая слова, кто-то на кого-то кричал и кто-то ужасно матерился.

Ему не хотелось просыпаться, и он, не раскрывая глаз, ждал, что, может, эти люди угомонятся, но они не угомонялись, и ему пришлось все-таки проснуться.

У двери, скорчившись, упираясь ногами в пол, лежал молоденький - лет девятнадцати - солдат. Он был слепой, без глаз, и из-под красноватых, запавших глубоко век, прикрывавших глазницы, у него текли слезы. Они текли по черно-синим от набившихся в них мельчайших сгоревших частиц тола щекам.

- Уйди! Уйди все! - кричал солдат. - Это мое дело! Мое! Я не хочу! Не хочу жить! Уйди!.. Не трожь! Больно! Не трожь!

Над ним, наклонившись к нему, стояло несколько солдат, удерживая его, но он лягался, бил их ногами по сапогам и выставлял обе перебинтованные руки, вернее, то, что от них осталось: одна рука у него была отнята почти по локоть, а другая выше локтя.

- Чего там? Кончайте! И тут не дадут поспать по-человечески, - спрашивали, требовали, ворчали с нар. - Дайте ему по шее! Что он, один тут!? Чего ему надо?

- Открыть дверь да под колеса. Вот что ему надо, - объяснил здоровый, тяжелый, пожилой солдат, у которого руки и ноги были целы, но зато голова была замотана так, что бинт закрывал и один глаз. - Да вот сил не хватило, а этот, узбек, перехватил его.

Узбек с загипсованной рукой, морщась от боли, то закрывал, то открывал свои черные, запавшие глаза, и на его лицо было страдание, а кровь сочилась даже через гипс, но он коленом отталкивал сапера от щели, в которую тот старался просунуть носок сапога, чтобы ногой сдвинуть дверь.

- Совесть у тебя есть? Есть совесть? - спрашивал сапера пожилой солдат, встряхивая за воротник. - Дай людям поспать. Всех сколобродил! Ничо у тебя тут не выйдет. Ничо…

- Не тут, так еще где, - хныкал сапер. - Не буду жить! Не буду!

- Это дело твое… - подумав, решил солдат и оттащил сапера к печке. - Родиться человек не волен, а помереть… Руки на себя наложить в его власти. В его…

- Лучше б меня убило…

- Да… - протянул солдат. - Горе…

Он присел рядом с сапером, достал кисет, бумагу, свернул папироску, прикурил ее, вынув из печки уголек и перебрасывая его из ладони в ладонь, затянулся несколько раз и сунул папиросу саперу в рот.

- Кури. Тебе тож? Свернуть? - спросил он узбека. Узбек сел на пол, поджав по-восточному ноги, и, положив на колени загипсованную руку, стал греть ее. Освещенный из печки гипс казался розовым, а то небольшое мокрое пятнышко внизу него казалось черным, и черными же казались капельки, которые нет-нет да падали с этого пятна узбеку на сапог.

- Сверните.

- Ташкент? - показал глазами на огонь солдат, отрывая две полоски.

Узбек мучительно улыбнулся.

- Ташкент…

Сапер курил, поправляя папироску забинтованной рукой, бинт от этого начинал тлеть, и он тер затлевшее место другой культей.

- Вам хорошо… А мне… А мне… - плакал он.

Солдат, свернув обе папироски, отдав одну узбеку, как бы думая сам над тем, что он говорил, начал утешать его:

- Говорят, есть теперь дома, где держат таких вот… Бедолаг… И кормят там… И обиходят… Что, ты один такой?.. Таких, брат, тыщи… Девать же их куда-то надо… Чтоб ни в тягость ни им, ни семье…