На берегах - Меркулов Олег - На двух берегах

- А ты их видела?

- Да еще как! - Мария откинула голову, глядела в потолок, вспоминая.

- Они в широких белых или розовых рубахах, пошитых как-то очень по-древнему. Рубахи подпоясаны или шнурками или белыми полосками. Я хоть и девочкой была, а помню, хорошо видела.

- Где? - спросил он, хотя его это особенно не интересовало: черт их знает, этих молокан, где они живут и чего делают. Этого они в институте «не проходили».

- В Ереване.

- Ну? - вот это его удивило. - Не может быть, - «При чем тут Ереван? - подумал он. - При чем?»

Мария, зажав ладони коленями, наклонив плечи, втянув голову так, что шея у нее стала совсем коротенькая, сидела, как сидят девочки, и качалась.

- Да, да. В Ереване. Оказывается, они там живут. Или жили тогда. Я была маленькая, лет девять, кажется, мне было, да-да, лет девять, я только пошла в школу, ну, в общем, моя мама поехала к сестре туда, сестра была замужем за одним шофером, они познакомились, когда тот шофер служил в армии, а когда он отслужил, они поженились и поехали туда, в Ереван, то есть потому, что он был оттуда… Ну, может, тебе неинтересно?

«Осел, - подумал он теперь. - Осел и сивый, мерин! Тебе ведь не было все это интересно. Тебе ведь было интересно только дуть чай, да ощущать котелок каши в животе, да шевелить пальцами помытых ног. А какая была благодать! Дом - теперь и та крохотная земляночка ему виделась как дом, как пристанище, - теплынь, ты раздет и разут и, самое главное, с тобой рядом человек. «Свой» человек! И что из того, что этот человек щебечет про Ереван, про каких-то молокан, что из того? Ведь это был кусочек жизни того человека. А ведь ты с ним коротал дни. И вместе стоял перед смертью. Но Мария погибла, а ты жив… Пока жив, - поправил он себя. - Вот и говори сам с собой. Раз тебе было неинтересно”.

Но он тогда сказал:.

- С чего ты взяла? - а сам почти дремал. - Это я так, с усталости, ты говори, говори.

Он и правда был усталым, он всего какой-то десяток часов зазад вернулся из одного из своих рейдов, поел, поспал, снова поел, пил чай, но усталость из него еще не вышла, он был сонным, вялым, равнодушным, ему зевалось, и он гонял чай, чтобы не только напиться после котелка каши с тушенкой, но и еще чтобы взбодрить себя.

Мария согласно качнулась, все так же держа ладони между колен.

- Ну вот, в том Ереване я подружилась с одной девочкой, а та девочка, ее звали Верунька, Вера, значит, была из этих самых молокан. Дети есть дети, и она мне как-то сказала: «Пойдем посмотреть, как молокане молятся…»

- И ты…

- И я пошла. Знаешь, зной, жара, духота, - Мария видела тот далекий день, ощущала зной, жару, духоту. Она полузакрыла глаза, перенеслась из этого времени в детство, из этой земляночки в Ереван. - Ну пришли, ну двор, обычный частный дом, но большой, а во дворе детвора, ну и мы зашли, а в доме поют, что-то народное поют или как бы народное - мотив народный, а слова церковные… - Мария перевела дух, открыла глаза, опустила голову, посмотрела на него и светло улыбнулась. Далеко она была сейчас я от землянки, и от войны, и даже от Тиши, и он, Андрей, ощутив это, перестал сопеть, ерзать на нарах, чесать ногу об ногу и дате отставил кружку с чаем.

- И потом?

- И потом, и потом поют все сильней и сильней, и вдруг… - Мария, как бы удивляясь тому, что она тогда видела, выдернула ладони из сжатых колен и всплеснула руками: - И вдруг один начинает скакать - молодой или не очень молодой, но и не старый, как начнет скакать…

- Как скакать? - удивился он,

Мария встала. Потолок землянки не позволил ей показать, как скакали молокане, поэтому она присела, а руки вытянула строго вверх.

- Вот так. И скачут, и скачут, скачут, все вверх, вверх, вверх, а другие руки держат так: - она опустила руки вдоль бедер, прижала их к ним. - А другие поют. И так долго-долго, пока не устанут, а устанут - тогда только поют. Я смотрела через окошко. - Так как на его лице, видимо, было удивление и даже сомнение, она стала заверять его: - Честное слово, Андрюш. Вот тебе самое честное комсомольское слово. Ты мне веришь?

Поверить в это было трудно. Нелепо было верить, что кто-то может молиться, подскакивая от пола вверх. Но он сказал: «Верю», считая, что врать Мария не станет, считая, что она и не перепутала ничего, потому что это так хорошо ей запомнилось.

Мария уселась поудобней, вздохнула раз и два, и три, наверное, вспоминая детство, но уже и сопрягая его с той жизнью, которой ей пришлось жить в армии и на фронте, подперла щеку ладонью, а локоть поставила на колено. Ее круглое, курносое, с маленькими серыми глазами лицо было задумчивым. Она смотрела на него и молчала. И он тоже молчал, взяв кружку и попивая из нее.

Потом она закончила свою мысль.

- Я глядела-глядела на тебя, думая, на кого же ты похож? Все никак не могла вспомнить. А потом вспомнила. Тут, - она протянула руку и провела у него посередине лба сверху вниз, - строгость. Тут, - она притронулась к концам его губ, - тоже строгость, - А тут, - она притронулась к его векам, - доброе. Как у них. Когда ты будешь старый, ты будешь красивый… Да, Андрюш.

«Доживешь тут до старости! - подумал он. - Черт те что… До завтра бы дожить…»

Когда подтаивало, и можно было найти лужицу, и посмотреться в нее, он, сняв шапку, опускался на колени и видел в лужице какого-то странного мужика с запавшими глазами, хмурым лбом и скорбным ртом, спрятанным в черно-рыжих усах и бороде.

Помолчав, он говорил этому мужику:

- Ну что, Андрей сын Васильев, пока еще все вмоготу? Аль ужо гнешьси? Ты этого дела не моги! Давай держись! Доржись, паря!

Почему он говорил со своим отражением на каком-то диалекте, он и сам не знал, лишь полагая, что это в нем говорит какой-то прапредок, живший в тех местах, где люди так вот и говорили: «ужо», «гнешьси», «доржись», «паря».

Он давил в себе вздох.

- Так если бы я был не один! Если бы кто-то был со мной! Хоть кто-нибудь! Хоть кто!

- Тяжко оно, конешно, когда как одинокий Зверь…

- Как одинокий Человек! - поправлялся он.

- Ты теперь как этот, как Робинзон…

- Да, хорош Робинзон! - возражал он. - Ни тебе козы, ни тем более Пятницы. И никто не спрыгнул… - Он не раз думал, почему же так получилось, что никто за ним не спрыгнул.

Он прикидывал возможность заметить с тамбура, как человек, выпрыгнув из вагона, летит под откос, и решил, что, конечно, если охрана не спит, то заметит, потому что было светло и потому что, падая, катясь по насыпи, ломая кусты под ней, человек неизбежно наделает шума, и шум этот привлечет внимание охраны. Кроме того, даже если бы охранники смотрели прямо назад, на убегающие от них рельсы и шпалы, все-таки боковым зрением они бы захватывали и откосы насыпи и неизбежно увидели бы катившегося о откоса человека.

Кто мог катиться в серой шинели? Конечно, пленный! Что должна была сделать охрана в этом случае? Дать по нему несколько очередей и сразу же повиснуть на тамбурных ручках, чтобы посмотреть вдоль поезда. В том варианте побега, который выбрал майор, не было нужды даже заглядывать на крышу - дырка-то в стене вагона со ступеньки тамбура виднелась хорошо! Конвоиры сразу же начали стрелять или вдоль вагонов, чтобы не дать прыгать, или в тех, кто только высовывался из дыры, или прямо в эту дыру, да и рядом с ней в стенку, чтобы отогнать от дыры тех, кто был рядом с ней, да и вообще, чтобы пленные забились по углам или легли на пол.