Владимир Чачин - Король с Арбата

- Ничего не пойму… Ничего не знаю,- дрожат у нее губы.- Пойдем, сынок.

Она уводит Мишку, согнутого, сжатого в комок.

- Что это, мама? - опять спрашиваю я.

- Не знаю, Алеша,- маму всю трясет, она ищет рукой стену, бормочет:-Может, самолет он поломал… не знаю… Пойдем скорее.

Мы бредем по пустой Плющихе. Мама разговаривает сама с собой:

- Господи, на каком же трамвае нам? Всю память отшибло. На пятнадцатом? Нет, сорок седьмой. Или на пятом?

- Мама, я к Мишке вернусь,- говорю я.- Костюм потом купим.

Она тянет меня за руку, сердится:

- Еще чего захотел. Ну, господи, какой же наш трамвай?

Наконец мама вспоминает номер трамвая, и мы, обнявшись, стоим на пустой остановке.

И все- таки мы опоздали. Уже с Каменного моста видно много людей. В толпе разъезжают конные милиционеры. Мама тянет меня в самую гущу. Но к дверям магазина не пробиться. Там люди тесно прижались друг к другу, руками сплелись.

- Алешенька, как же мы так,- шепчет мама,- опоздали. Давай пролезай вперед.

Я не могу пролезть. Пуговицы от рубашки вдавились мне в грудь. Лицо сплющилось об чью-то спину.

- Осади! Осади! - кричат сверху милиционеры.

- Алеша, где ты? - слышу я голос мамы.

- А ну, осади! Назад! - хранят над головой лошади.- Гражданка, назад! Гражданка в синем платке! Назад!

Я вижу, как конный милиционер оттаскивает за платок маму. Она вырывается, платок соскользнул.

Я бью ногами лошадь, молочу кулаками по коленке милиционера, кусаюсь.

- Сволочи! - кричу я.- Я Сталину напишу!

Конный отпустил маму и - на меня. Я под лошадь. Он завертелся в толпе, потерял меня. А я потерял маму.

И вдруг поток людей всех потянул к дверям. Магазин открылся.

Меня вышвырнуло из этой лавины. Мамы нигде не видно. Наверное, уже в магазине. Я побежал на мост. Отсюда сверху все хорошо видно и даже слышно, как трещат большие двери, звенят стекла.

Около меня стоят два милиционера. Один устало махнул рукой, потянул за рукав другого:

- Ну их всех. Пошли, Степан.

С моста виден Кремль. Там живет правительство. Вот бы сейчас Сталин посмотрел из окна на этот магазин. Вот бы он всем дал прикурить.

И вдруг я вижу мою маму. Она вырвалась из толпы растрепанная, растерзанная и к груди прижимает сверток.

Я бегу к ней. Она видит меня, улыбается.

- Ух, Алеша,- дышит она,- вытри мне лицо.

Мы едем в трамвае домой. Я уже надорвал сверток, пощупал и понюхал черную жесткую ткань костюма. Моего костюма. Первого костюма в моей жизни.

Во дворе на скамейке вся компания. Я поднимаю над головой сверток, сообщаю:

- Покупочка!

Но никто не радуется, никто ничего не спрашивает. Мама берет у меня из рук сверток, хмурится:

- Вот, хвальбун!

В центре скамейки - Мишка. Согнулся, коленки трет. Рядом молчат ребята.

Славик настойчиво сует Мишке свой ножичек:

- Возьми насовсем.

Но Мишка ничего не видит, ничего не слышит. Лидочка тихо говорит:

- Вот помните, тогда Алешку забрали в милицию из-за

конфет. А потом разобрались и отпустили. Так и здесь будет. Разберутся.

Гога из дом пять смеется:

- Сравнила тоже. А если он враг народа?

Мы долго молчим. Какие это страшные два слова «враг народа».

- Летчики не бывают врагами народа,- уверенно говорит Лева.- Сам ты, Гога, враг народа.

Ну- ну, потише, -обижается Гога, - за такие слова ответишь.

Мишка согнулся еще ниже, плечи у него дрожат.

- Не надо, Миша,- гладит его Лидочка.- Вот, честное ленинское, во всем разберутся. Мы все письмо напишем про твоего отца. Мы же его знаем. Он хороший.

- Чего захотела,- ежится Гога.- Еще самих заберут.

- Слушай, ты! - медленно говорит Женька.- Катись отсюда. Ну! Быстро! Славик, дай-ка ножик.

- Пошел с нашего двора!

- Кто тебя сюда звал?

- Гога, Жога из дом пять, не ходи ты к нам опять,- сочиняет Славик.

Гога послушно идет к калитке, поворачивается, медленно сплевывает, старательно растирает землю ногой.

Наступило первое сентября.

С утра наскоро проверяем, как Славик знает таблицу умножения, все вместе торопимся в школу. Лидочка несет наш общий букет цветов. Славик весело подпрыгивает рядом со мной, то и дело смахивает пылинки с моего нового костюма.

Мишка все отстает, еле передвигает ноги. Всю дорогу его тормошит Лидочка:

- Миша, сколько будет семью семь? Он молчит.

Высоко в синем небе гудит самолет. Мишка поднимает голову, останавливается, по его лицу текут слезы.

- Миша, а сколько будет пятью пять?

- Слушай, Миша,-предлагает Лидочка,-неси ты букет. Почему все я да я.

Он прижимает букет к груди, прячет в него лицо.

- Правда, здорово пахнет? - суетится Славик.

…Мы расселись за свои парты. Так же, как и в прошлом году. Я с Левой. Лариска с Гогой. И только Мишка один. Его сосед, верзила-второгодник, еще летом уехал жить в другой город.

Пелагея Васильевна очень весело всех нас по одному осматривает, остановилась на Мишке, задумалась, прошлась по классу, сказала:

- Лидочка, ты будешь сидеть рядом с Мишей. Хорошо? Лидочка поспешно собирает свои книжки.

- Спасибо, Пелагея Васильевна,- тихо благодарит Лидочка.- Мы будем очень хорошо сидеть.

Пелагея Васильевна еще раз всех нас поздравила с новым учебным годом, заметила, как мы подросли, и сразу предлагает писать сочинение.

Она медленно, очень красиво пишет на новенькой доске название темы: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство».

…Сейчас у нас за спиной Москва и то далекое сочинение. Наверное, хранятся наши листки где-нибудь на полках в школьных шкафах. Разные нам тогда поставили отметки. Помню, что у Гоги было - «отлично». Способный… Вот, наверное, сейчас в Ташкенте старается для нашей победы.

…Связисты протянули к нам провод. Тонкий, смоленый, он идет по стенкам окопа, всем внушает надежду, уверенность. Ведь там где-то далеко на другом конце провода наш комбат. А от него провод идет к командиру полка, а еще дальше - к командиру дивизии, которого мы видели и слышали всего один раз.

Это случилось в самое жаркое время, когда все в батальоне потеряли друг друга и даже мы с Женькой разъединились. Вооруженной толпой мы шли по пыльным дорогам Смоленщины, ломились сквозь кустарники, топтали рожь. Вперемежку с бойцами в этом сером густом потоке шли небритые командиры и никто не знал, что делать, никто не подавал команд.

Сквозь пыль проступали мокрые спины впереди идущих. Усталые руки уже не держались за ремни винтовок. Руки болтались, словно плети, а винтовки, почуяв свободу, сползали с плеча, глядели дулами назад. Заглядись - и штык впереди идущего проткнет глаз.

Какой- то сержант тащил, словно коромысло, ручной пулемет, упрашивал его сменить, но никто не слушал. Его толкали, от него отмахивались.

Сержант ругался, всхлипывал, кому-то грозил и опять, спотыкаясь, не разбирая дороги, шел в пыльном облаке.