Леонид Зуров - КАДЕТ

- Шиш, кроты! - покрикивал на добровольцев фельдфебель, стоя во весь рост, видя, что, испуганные визгом пуль, мальчики прячут головы.

В начале боя Мите было страшно. Он работал на пулемете вместе с Лагиным. От стрельбы не было ничего слышно, пулемет дрожал, как мокрая собака, и иногда на него находил затор и он закусывал своим медным ртом ленту. И эту ленту нужно было выправлять, несмотря на бороздившие землю пули. Полковник Лебединский, стоя, отрывисто командовал. Иногда он подбегал к мальчикам, отнимал у них винтовки, приказывал подняться на ноги и учил их, как нужно стрелять. Неуверенно продвигавшаяся цепь неприятеля залегла и начала отстреливаться. Митя, собрав всю силу воли, поднялся на ноги и, побледнев, заложил руки в карманы, прошел до Архипа Семеновича.

- Молодец. Хороший солдат. Люблю за удаль, - сказал фельдфебель.

Митя таким же шагом вернулся к пулемету. Тогда многим стало стыдно, и они, желая покапать, что тоже не боятся, начали стрелять с колена.

Потом Лебединский поднял мальчиков на ноги и бросил их в штыки. Справа от Мити, гортанно крича, бежала цепь немецких военнопленных.

- Ну, ребятушки, вперед! Чур, носами не зарываться! - покрикивал бежавший вприпрыжку фельдфебель. - Догони, догони!… Ай-ай-ай!…

Вскакивать и бежать было страшно. Но красноармейцы не выдержали и удрали, побросав свои винтовки. Правда, в том бою убили лохматого студента и худенького, с девичьей талией, лицеиста, но зато другим стало смелей.

Когда мальчики научились стрелять, рыть окопы и не прижиматься к земле при посвисте пуль, из Ярославля прислали на подкрепление отряд немецких колонистов и легкую батарею. Пушки работали недалеко от цепи, и сразу стало спокойнее при виде своих подпрыгивающих при стрельбе орудий.

Лебединского кадеты полюбили. Они перенимали его движения, смех, полюбили его лихо подкрученные усы, штрипки, звон маленьких шпор и ругань «чертом».

- Ишь, сколько мы боевых дней отломали! Черт!… - говорил Лагин, закуривая возле пулемета папиросу.

Ждали англичан. У Всполья, около железной дороги, дрались целый день. Добровольцы почернели, оборвались, были голодны, но чувствовали себя настоящими солдатами.

Большевики окружили город со всех сторон. До отряда докатилась печальная весть, что повстанцев разбили у Кузнецовки и за Волгой. Каждый день отряд отступал под артиллерийским огнем к Ярославлю, не отдавая без боя пи одной пяди земли, унося на руках раненых.

В одну из ночей неприятель пробрался к тыл немецкой роты, и красноармейцы, вырезав заставы, разбили и отжали отряд Лебединского вплотную к Ярославлю.

Когда на вокзале разорвавшийся бризантный снаряд смешал всех в одну кучу и Лебединский в разорванном- осколками кителе, качнувшись, свалился навзничь и не встал, а фельдфебель Архип Семенович, прохрипев, лишь успел поднести ко лбу правую руку, отряд распался.

Было жаль полковника, как отца родного. Было жаль людей, научивших не бледнеть в полях.

Раненого Лагина Митя привел в дом Шатилова.

Руки Ани чуть дрожали, когда она делала перевязку. Лагину было стыдно, когда с него осторожно сняли залитую кровью гимнастерку.

- Вы простите меня, Куний Мех, - сказал, покраснев, умоляющим голосом он, - у меня рубашка здорово грязная.

На его левой руке алела маленькая ранка, похожая на серповидный надрез. Пуля не задела кости, входное отверстие уже забухло, и только выходное, величиною с серебряный пятачок, сильно кровоточило. Алая тонкая струйка бежала к локтю и сеткой расходилась по кисти руки. Аня молчала, слегка поджав губы, смазала ранку йодом, и по ее лицу было видно, что она страдает за чужую боль.

- Родненький, вам не больно? Я еще чуточку смажу.

- Спасибо, Куний Мех, - ответил Лагин, чуть сдвинув брови, и улыбнулся, и просветлел, встретив ее настороженный взгляд, - вы настоящая отрядная сестра.

Она быстро сделала перевязку, смыла с его руки кровь и ушла, унося его рубашку.

- Ишь, какая, - сказал с удивлением Лагин, - вот тебе и наши гимназистки. - Он приподнял свою похолодевшую руку и хотел ее согнуть в локте. - Ничего, драться можно, - сказал он, слегка поморщившись от боли.

- К вечеру, братко, нам нужно уходить, - сказал Митя, снимая солдатскую шинель. - Сборное место - Спасский. Там еще оборонятся думают.

- Я здорово, Митя, устал. Чертовски спать хочу, - вскинув брови, медленно сказал Лагин.

Вошла Аня. Она накормила их молоком, творогом и хлебом. Кадеты за столом дурачились и просили покормить их с ложечки, а Аня примеряла платок, делая из него косынку сестры. Но у Лагина слегка кружилась голова, и она отвела его в комнату полковника.

- Вот здорово-то, - сказал Лагин, коснувшись головой подушки. Потянулся и мгновенно заснул.

Когда Аня вернулась в гостиную, Митя тоже спал, сидя на диване, склонив голову к плечу. Она села рядом и долго смотрела на его загорелое, похудевшее лицо, со лба загар был словно смыт. Она долго слушала его ровное дыхание, а потом принесла подушку и, стараясь не разбудить Митю, обхватив рукой его плечи, потянула его, и он послушно съехал на подушку и лег боком. Тогда она подняла его ноги, обутые в пыльные, потрескавшиеся сапоги, и положила их на отвал дивана, слегка устала и тихонько засмеялась. Он, открыв на миг глаза, улыбнулся и, откинув руку, снова заснул. Она села на край дивана и начала разбирать его спутавшиеся отросшие волосы. Во сне он сказал: «Пулемет… слушаюсь… Да, да… на опушку…»

- Вот смешной, - сказала про себя Аня, легко поднялась и пошла стирать рубашку Лагина.

Начало вечереть. Она принесла оставшийся в доме хлеб и начала делать для кадет бутерброды. Вспомнила, что у нее осталась еще плитка шоколада, принесла и ее. Неожиданно подумала, что все это она приготовляет для их ухода, что, возможно, они уйдут уже навсегда, что Митю могут убить или ранить, как Лагина. Она вспомнила вечер на волжской набережной и неожиданно заплакала. Ее слезы капали на оберточную бумагу и хлеб. Ей стало жаль своих тонких девичьих рук, которые целовал Митя, всю себя, которую Митя любил. Она подошла к трюмо, и пожелтевшее от сумерек стекло отразило ее заплаканные глаза, перекинутое через плечо косу и узкие полудетские плечи.

Было уже темно, когда Митя проснулся. Комната странно розовела, как от позднего заката. Он вначале не мог понять, где он находится, но ее рука легла на его лицо, и он услышал лишь одного слово:

- Митя!…

Он безмолвно прижал ее ладонь к своим губам, а потом, приподнявшись, выдохнул:

- Ведь я же люблю тебя, Аня!

Он целовал ее мокрые от счастливых слез глаза, припухлые губы, и нежная душистая паутина ее волос попадала меж их губ.

За окном над черными крышами домов росло и дрожало зарево.