Эриксон Стивен - Пыль Снов

- Но ты даже не отбивался!

- Может, и нет. Как и ты. Я умею только делать вещи. И кое-что еще: я сам решу, когда с меня будет довольно. И должен сказать: этот миг ужасающе близок! - Он чуть отошел. - Но что, Худа ради, было... Боги подлые!

Это был крик изумления. Рядом с его мертвой лошадью топтались три здоровенных черных демона. Один держал дубину из мореного дерева, и она в его неуклюжих руках казалась не толще обычной палки. Он лупил дубиной по изломанному, изувеченному телу. Остальные двое внимательно следили за взмахами, словно оценивая сокрушительный эффект. Дорогу запачкала синеватая кровь и другие трудно опознаваемые выбросы из трупа их жертвы.

Сендалат тихо сказала: - Твои нахты... Джагуты вечно любят пошутить. Ха, ха. Это был Форкрул Ассейл. Кажется, трясы подняли тут тревогу. Возможно, они уже мертвы, а этот возвращался по следу, намереваясь покончить с пришельцами - или выйти за врата, чтобы убить всех и каждого на берегу. Но вместо этого он напоролся на нас и твоих демонов - Венетов.

Вифал вытер кровь с лица. - Я, гм... я начинаю видеть сходство - они что, были зачарованы?

- В некотором роде. Я подозреваю, что они были в магических цепях. Это Солтейкены... или Д'айверс. Так или иначе, этот мир вызывает возврат первоначального облика - или наоборот, кто тут поймет, чем они были в самом начале.

- Так при чем тут Джагуты?

- Они сотворили нахтов. Или я так предполагаю - маг Обо из Малаза, кажется, был в этом уверен. Разумеется, если он прав, они сумели сделать то, что никому не удавалось - нашли способ сковать дикую силу Солтейкенов и Д'айверсов. А теперь, супруг, почисти себя, возьми другую лошадь. Здесь надолго оставаться нельзя. Мы поедем по дороге, убедимся в гибели трясов и вернемся назад. - Она помолчала. - Даже с твоими Венетами мы будем в опасности - где один Форкрул Ассейл, там могут оказаться и другие.

Демоны - Венеты явно решили, что с Форкрул Ассейлом покончено; они пробежали несколько шагов, потом сгрудились, изучая ущерб, причиненный их единственному оружию.

"Боги, они все те же глупые нахты. Только больше.

Что за ужасная мысль".

- Вифал.

Он снова обернулся к ней.

- Прости.

Вифал пожал плечами: - Все будет хорошо, Сенд, если ты не будешь видеть во мне того, кем я не являюсь.

- Я могла считать их несносными, но теперь я боюсь за Нимандера, Аранату, Десру и прочих. Я так боюсь за них.

Он поморщился покачал головой: - Думаю, Сенд, ты их недооцениваешь. "И да простит дух Фаэд всех нас за это".

- Надеюсь.

Он пошел снимать седло. Помедлил, похлопал по забрызганной кровью шее. - Надо было тебе хотя бы имя дать. Ты заслужила.

***

Ее разум был свободен. Он мог скользить между завалившими равнину острыми глыбами кварца, над безжизненной землей. Мог проникать под твердую как камень глину, туда, где прячутся от яростной жары бриллианты, рубины и опалы. Все сокровища этой страны. И глубже - в крошащийся мозг обернутых иссохшим мясом костей, в охваченные лихорадкой миры кипящей крови. В последние мгновения она могла повисать позади горячих, сверкающих глаз - последний взгляд на окружающий мир всегда горяч, ах, что за чудные пейзажи! - и говорить "прощай". Она успела понять: такой взгляд не свойственен лишь старикам, хотя, возможно, только им и должен принадлежать. Нет - здесь, в тощей, медленной, скользкой змее маяки вспыхивают в глазах детей.

Но она могла и улетать подальше от всего этого. Взвиваться выше и еще выше, лететь на волосистых спинках плащовок, на кончиках крыльев ворон и грифов. Смотреть вниз, круг за кругом, на еле ползущего, умирающего червя, на красную опаленную струну, по которой мучительно проходят волны движения - нити пищи, узлы обещаний, бесчисленные волоски спасения - видеть, как отваливаются куски и крошки, остаются позади - и спускаться ниже, все ниже, чтобы есть, рвать тугую кожу, гасить огни глаз.

Ее разум был свободен. Волен делать красоту из полчища прекрасных, ужасных слов. Она могла плавать в холодных волнах потерь, выныривать на сверкающую поверхность и уходить в полуночные глубины, куда медленно опускаются сломанные мысли, где дно украшено длинными, сложными сказаниями.

Сказаниями, да, сказаниями о павших.

В этом месте нет боли. Несвязанная воля не помнит о саднящих суставах, о корке мушек на рваных губах; не видит израненных, почерневших ног. Она вольна летать и петь с голодным ветром, и довольство кажется самой естественной и прирожденной вещью, истинным состоянием бытия. Заботы уменьшаются, грядущее не грозит переменами, легко поверить, что как было, так и всегда будет.

Она может быть здесь взрослой, опрыскивать водой милые цветочки, погружать пальцы в фонтаны грез, поворачивать плотинами реки и сводить леса. Заполнять озера и пруды ядовитым мусором. Осквернять воздух горьким дымом. И ничто никогда не изменится, а если изменится, перемены никогда не коснутся ее, такой взрослой, не помешают идеальному времяпрепровождению, полному мелких экстравагантностей и снисходительности к себе. Ну разве не чуден мир взрослых?

А если костистая змея их детей блуждает ныне, умирая посреди стеклянной пустыни - что из того? Взрослым все равно. Даже любителям посочувствовать, встречающимся среди них - их забота имеет четко очерченные границы, всего в нескольких шагах от себя, любимых. Эти границы охраняются стражей, защищены толстыми стенами и зубчатыми башнями, и снаружи их - мучительное жертвоприношение, а внутри - комфорт и удобство. Взрослые знают, как защититься, знают, о чем можно думать, а о чем лучше не думать - и чем меньше они думают, тем им лучше.

Даже слова - особенно слова - не могут пробиться сквозь стены, не могут перелететь через башни. Слова отскакивают от упрямой тупости, безмозглой тупости, ужасающей, поражающей тупости. Против остекленевшего взгляда слова бессильны.

Ее разум может свободно наслаждаться взрослостью, отлично понимая, что на деле она взрослой не станет. Но это ее личная забота, скромная, не особо экстравагантная, не особо извинительная, но ее личная. То есть она ей распоряжается как хочет.

Она гадала, чем могут в эти дни распоряжаться взрослые. Ну, кроме убийственного наследия. Великие изобретения покрылись слоем песка и пыли. Гордые монументы не интересуют даже пауков, дворцы стали пустыми как пещеры, изображающие бессмертие скульптуры скалят черепа, гобелены славных побед кормят моль. Ах, что за дерзкое, веселое наследство.

Паря высоко, среди плащовок, стервятников и стай Осколков, она была свободна. Глядя вниз, она видела беспорядочные рисунки, начертанные на обширной глади стекла. Древние дороги, улицы, поля, ставшие едва заметными пятнами. Битое стекло - вот все, что осталось от причастившейся чудных даров, а ныне никому не известной цивилизации.