Vlad - Русская Жизнь 3 декабря 2008 года. Неудачник

Я с невероятной радостью обнаружил, что эту мою нехитрую мысль разделяет еще один считающийся невероятно успешным господин, являющийся я бы сказал завсегдатаем «татлеровских» страниц. «Пойми, это у нее завтрак», – сказал он, кивая на некую светскую девушку в «Симачев-баре». Был час ночи. И мы продолжили тему. И пришли вот к чему. Западное общество, которое в целом не вызывает в нас сочувствия, устроено, в общем, справедливее, поскольку в нем, парадоксальным образом, «тот, кто работает, тот и ест». Мы оглянулись вокруг. Дело было ближе к трем ночи. «Симачев» был забит до предела. Совершенно очевидно, что все эти люди, без устали заказывавшие сигары и шампанское, совершенно не собирались наутро на работу – ни на физическую, ни на умственную. История их успеха куется без главной составляющей – труда.

Последний раз упомяну «Татлер» – и больше никогда, обещаю. Уважаемое издание составило рейтинг самых влиятельных блондинок России – да, бывают и такие рейтинги; как говаривал герой киноленты «О бедном гусаре замолвите слово» по фамилии Мерзляев, «бумага все стерпит». Так вот, среди прочих влиятельных людей там имеется и девушка, профессия которой в советское время называлась бы «гример» или как-то так. Сейчас она «визажист». И я ума не приложу, что же в этой профессии такого влиятельного, в чем могущество этого непростого ремесла. Или это «Татлер» метафорически, иезуитски, исподволь указывает нам то невероятно важное место, которое занимает в современной русской жизни внешность женщины, ее, так сказать, «ветошь маскарада»? Дескать, посмотрите, с кем жить приходится, люди, о ком писать, из кого составлять рейтинги. Тогда что? Тогда снимаю шляпу.

Впрочем, понятие удачи подвергается переэкзаменовке не только на глянцевом поле брани. Я недавно обнаружил на страницах городского еженедельника Time Out до боли в трудовой книжке знакомое лицо бывшего главного редактора газеты «Коммерсант» Рафа Шакирова. Он отвечал на вопросы про свою историю успеха. Господи! Да где же тут успех? Я помню «Коммерсант» того времени: жадное освоение бюджета, чудовищное хамство, гарем мелкопоместного падишаха, а не редакция газеты. Максим Соколов ушел. Дуня Смирнова ушла. Ушли все, умевшие чувствовать и писать. Потом у Рафа было РТР, «Известия», «Новое время», сейчас еще что-то. И везде в определенный момент не складывалось, рушилось. Корреспондент поясняет: за это умение восставать из пепла мы и ценим Рафа. Что ж, у всех свои представления об успехе. Кому-то вон и сапог Prada достаточно.

Белая звезда

По мотивам трех незатейливых фильмов

Дмитрий Воденников

И как от угля, в темноте горящего,

мне глаз не отвести никак

от этого

на первый взгляд невзрачного,

от зряшного, на первый взгляд, цветка.

Ян Сатуновский

– А пусть Бетти споет нам что-нибудь веселенькое!

– Да! Например, какой-нибудь трогательный военный марш: пу-рум-пу-рум-пурум-пурум.

Бетти: – Но я не знаю – трогательных маршей…

Из фильма «Здравствуйте, я ваша тетя!»

– Когда я увидел тебя – там, на перроне, – такую яркую, такую белую, ослепительную, и ты сжимала в ладони фишки из казино (у тебя не было денег, и, мне кажется, ты даже не знала, как они выглядят), а проводник грозился составить протокол, и будапештский экспресс остановился (- В степи. – Нет, мадам, это не степь, это город. – Город! Какой же это город! Это степь, к тому же я – мадмуазель, впрочем, неважно) в нашем богом забытом городишке, и пахло жареным гусем из домика начальника станции (гуся задавил товарняк, а начальник станции до сих пор жив и здоров), и когда ты приняла мое смиренное сбивчивое предложение (я заплатил штраф и вез тебя на велосипеде через темный брусчатый городок) и провела ночь на моей квартире, где вместо душа – садовая лейка, где в книжном шкафу бродит мышонок, а соседи напротив наблюдают за нами из-за опущенных занавесок, – когда я увидел тебя тогда, Мона, такую невозможную, такую прекрасную, и когда ты покинула меня, ибо ни одна звезда не изменяет свою орбиту («Ни одна?» – «Ни одна!»), я понял, что мне тебя не забыть никогда. И теперь одна звезда на небе носит – твое – имя.

(Женщина, которой адресованы эти слова, – через десять лет – угощается в полдвенадцатого ночи мясным заливным, закусывая последнее слоеным пирожком с рыбой. Так она чувствует себя более счастливой. Впрочем, справедливости ради, она всегда была не дура поесть. Да и выпить. Если бы учитель младших и старших классов сейчас ее увидел, он бы ее и не узнал. Но он не увидит. Он же – астроном.)

– Второй раз я тебя увидел тоже в белом. Как медсестру («Но мы уже не надеялись найти няню, в агентстве нам посоветовали взять добермана»). Деб-би. Имя твое звучало подобно музыке. Ну что ж поделать, если ты была женой и психом, и пыталась меня убить – всеми возможными способами. («Любишь ли ты, Фестер Адамс, романтическую жизнь? Я, например, просто обожаю ее! – И я, и я, – лепечу я, глядя на тебя снизу вверх, лысый и странночувственный. Счастливый чертов дурак. – А ты готов мне ее подарить? – Да! – Ты умрешь за меня? – Да!! – Обещай! – отрезаешь ты неожиданно резким голосом – и бамс, включенный в сеть транзистор летит в бассейн, где, между прочим, лежу я. С лампочкой во рту.) Ты любила меня до смерти. Я тоже.

Когда ты рассыпалась в прах (при неудачной попытке уничтожить всю мою семью: ведь ты всегда была слишком небрежна), в кучку золы и ворох золотых чужих кредиток, я женился на другой. Она была тоже лысая, и мы стали отличной парой. Но иногда я тоскую по тебе. Длинными лунными ночами. Тогда я выхожу на кладбище и вою. Деб-би… Само твое имя звучит как глупая музыка. Из того же транзистора.

ГОЛОС ДЕББИ ДЖИЛИНСКИ (из-под земли): Ну да…. Я убивала, я калечила, я отнимала одну невинную жизнь за другой… Но разве я виновата? И разве я не заслужила немного любви? … и драгоценностей?

…Впрочем, к Фестеру Адамсу у меня нет вопросов («ты любила меня до смерти, я тоже»). Он может сесть.

А вы – встаньте…

…Мне тут снилось однажды: далекий израильский дом,

(всего-то пять дней мы и были с тобою вдвоем),

ты мне все говорил: ты же темный, как кошкины сны,

потеряешься в городе этом, найдет полицейский, а ты только «мяу» да «ы-ы».

Даже улицы, где ты прописан, я уверен, ты не знал и не знаешь.

А ну отвечай – ведь не знаешь?

И я отвечаю: – Не знаю.

…но зато я узнал, сколько было в нас волчьей любви…

Пять уж лет как проснулся,

а я только «мяу» да «ы-ы».

Был такой советский фильм (снял его Михаил Козаков) – назывался он «Безымянная звезда». Играли там Вертинская и Косталевский. Я этот фильм любил. Любил, вполне замечая все его наивности и недостатки, всю меру его сентиментальной условности. (Кстати, Вертинская была единственной актрисой, которая играя утреннюю любовную сцену, когда ее героиня только проснулась на колченогом диване, не позволяла герою поцеловать себя в губы: скользила по-кошачьи по его шее, по щеке, как будто ластилась, не разжимая губ, сонно улыбалась, а на самом деле – просто не позволяла: это было убедительней любой системы Станиславского – и сама Вертинская, и ее героиня, хрупкая и тающая, отлично знали – объект желания, только проснувшись, не позволяет себя никому целовать в слишком человеческий рот, как неумытая школьница, а под благовидным предлогом выскальзывает в ванную и там чистит зубы – ведь желание идеально. Вертинская это интуитивно чувствовала, а режиссер – нет. Поэтому потом, видимо, все-таки это ее сделать заставил: поцелуй состоялся. Но это ее первое движение уклониться – …).