Vlad - Русская Жизнь 3 декабря 2008 года. Неудачник

Ну а в 1939 в Эстонии появились советские военные базы, и еврейское население как никакое другое чувствовало, что близка оккупация, – либо немцы, либо Советы. Я помню, какой-то мальчик, года на два меня старше, сказал мне в автобусе: «Скоро здесь будут русские». А перед входом войск была знаменитая демонстрация, в которой принимали участие эстонские рабочие и еврейская беднота. Они прошли мирным маршем до президентского дворца Кадриорг и потребовали от президента Константина Пятса присоединения к Советскому Союзу. Я эту демонстрацию видела: сидела на дереве и махала платком. Мама, узнав об этом, прибежала, сняла меня с ветки и немедленно отправила из города на дачу – то ли в наказание, то ли от греха подальше.

Эстония практически не сопротивлялась. Правда, казармы, находящиеся чуть в стороне от города, затеяли стрельбу – но больше для собственного достоинства, ведь никакого стратегического заградительного значения эти казармы не имели. Продолжалось эта заварушка часов двенадцать, не больше. Сопротивления никто и не пытался оказывать… Знаете, папина контора выходила окнами на главную площадь, и в дни парадов мы ходили смотреть на проход техники с их балкона. И это каждый раз было довольно мило и трогательно – я сейчас точно не помню, сколько у Эстонии тогда было танков, но если скажу, что десять, ошибусь не сильно.

Несмотря на то, что евреи в Эстонии жили обособленно, все понимали, что выбирать придется между Германией и СССР. Мой дядя, к примеру, в свое время сказал, что не поедет в Россию ни при каких обстоятельствах, потому что там «нет нормальных уборных». Он, бедный, окончил свою жизнь в противотанковом рву на городской границе Тарту. Но вообще евреи больше верили разговорам о равноправии наций, которое соблюдается в Советском Союзе.

Вскоре после входа красных начались высылки, и к весне они стали массовыми: я приходила в школу, и каждый день (!) наш класс недосчитывался пяти-шести детей. В вагоны грузили всех, кто имел хотя бы какое-то отношение к буржуазии, – если у человека находилась собственность, его путь лежал в Сибирь. При этом не трогали крупных акционеров. Мой отец, на счастье, не имел собственности, нас не тронули. «Как вы допускаете, что Инна ходит в пионерском галстуке?» – спрашивала у моей мамы соседка.

В лесах тогда как раз начали собираться «лесные братья», которые боролись против немцев и против Советов, за независимую Эстонию. У одной моей подруги был любимый, который как раз возглавлял такой партизанский отряд. Как только он после войны вышел из леса, ему тут же дали 25 лет. Взяли и ее, но ей повезло – она по совету своей сокамерницы сыграла дурочку. «О чем вы говорили с преступником?» – спрашивал ее следователь. «О любви», – отвечала она и густо краснела.

Как ни странно, мой отец в новой ситуации наконец стал заниматься делом, которое было ему по душе, – на шведов-то он в свое время работал только для содержания семьи. Он поступил в Художественный музей. В числе прочего, ему как эксперту пришлось заниматься выдачей разрешений на вывоз культурных ценностей, которые увозили с собой фольксдойче, выезжавшие по милостивому разрешению Советов из Эстонии. Так что войну он встретил на таможне.

Первого июля отец сказал, что мы уезжаем в эвакуацию. Я стала собирать вещи. Отец снимал со стены картины Коровина и Сомова, рассчитывая, что в трудную минуту они дадут нам средства для жизни. В Узбекистане отцу крупно повезло как минимум дважды – сразу по приезду он погрузил вещи на ослика и попросил его всадника доставить багаж по адресу, который он для нас нашел, и сам уехал налегке. К удивлению местных, хозяин ишака не украл вещи, а действительно привез их нам. Во-вторых, он довольно быстро устроился на работу в отдел редкой книги Ташкентской публичной библиотеки.

Собственно, в эвакуации я выучила русский язык. Отец посоветовал мне ходить и списывать все надписи и вывески, которые я увижу, а он их будет переводить и учить со мной. Я добросовестно переписывала все, что видела на вывесках и заборах – и половину папа вычеркивал, потому что это был русский мат в тех или иных сочетаниях.

В Таллин мы вернулись в 1944 году, еще до конца войны. Наш дом был опустошен, библиотека национализирована немцами, войти в дом нам не дали. У нас начались черные времена – моего брата Льва за «сокрытие социального происхождения» выгнали из Тартусского филиала Таллинского Художественного института, где он преподавал. А затем начали травить отца – вышла статья «Об одной вредной книге», в которой был разгромлен отцовский путеводитель по старому Таллину – за буржуазный национализм. Затем в 1951 году отца арестовали, он перенес два инфаркта, был выпущен на поруки и вскоре умер. Мать совершила самоубийство.

Я же за это время успела закончить Восточный факультет ЛГУ по специальности иранистика и вернулась обратно в Таллин. Своими профессиональными знаниями я воспользовалась один раз в жизни: в середине 50-х перевела современную иранскую повесть на эстонский язык. В Эстонии у меня не складывалось ничего – поступив на работу в Государственную библиотеку ЭССР, я доросла до должности старшего библиотекаря и поняла, что это мой предел. Было скучно, расти дальше без членства в партии было невозможно, а членство в партии… ну как-то я представить не могла своего членства в партии. 13 января 1953 года, как сейчас помню, я пошла на работу после выхода в «Правде» статьи «Убийцы в белых халатах». Почти весь день все молчали – боялись сказать хоть слово. И только старая коммунистка Зельма Тельман подошла ко мне и сказала, что «в газетах какая-то ошибка» и призвала не вешать носа.

Я двинулась в Москву от безнадеги. Странное ощущение – никакого счастья не было в Таллине. У меня были друзья, мы играли в теннис, я ходила на работу – но жизнь была пуста. И я поехала в Москву – устраиваться на работу и поступать в аспирантуру.

Устраиваться на работу было мало реально – как только дело доходило до анкеты, все сразу заканчивалось. С пропиской было ровно то же самое – даже мои друзья, повторявшие своим шефам «ее со дня на день пропишут», говорили это все с меньшей уверенностью.

Поступить в аспирантуру оказалось еще сложнее – не помогли даже косвенные связи. Будучи в гостях у одного друга нашей семьи, я познакомилась с Константином Фединым и уж не знаю чем, но понравилась ему. Он спросил, что может для меня сделать? Я изложила: так и так, хочу продолжить заниматься иранистикой. Он меня отправил к тогдашнему главе Института востоковедения Гафурову.

Тот принял меня. Вел себя царственно, как божок. Выслушав с напускным вниманием про мои нужды и желания, он закрыл глаза и, как мне показалось, заснул. Когда я минут через пять наконец пошевелилась, он произнес: «Я не сплю. Я думаю». Затем вызвал к себе заведующего аспирантурой, сообщил ему, что я буду поступать и попросил принять документы. Я сдала ему автореферат, все положенные бумажки и стала ждать, когда же будет набор. И вот наконец его объявили, я явилась пред очи заведующего и спросила, нужно ли еще что-нибудь с моей стороны. «Я вас первый раз вижу», – ответил мне заведующий. «Как же так! – разгорячилась я, – ведь все бумаги мои у вас!» «Ничего не знаю», – ответил он мне. Я прилюдно назвала его сталинским прихвостнем, развернулась и ушла.