Vlad - Русская Жизнь 17.12.08 Скандал

Единственные люди, кого хоть сколько-то волнуют таблоидные скандалы – это сами герои скандалов: одни, на манер А. Водонаевой, всеми силами стремятся их учинить или по крайней мере симулировать, другие наоборот. Вот кого волнует, что Земфира в супермаркете треснула в глаз продавца (или он ее, или не треснула, не суть важно)? Меж тем сама певица, когда за ней начинает бегать условная газета «Жизнь», очевидно переживает, обижается, пишет письма на сайте, стирает их – очевидно, что для нее (в отличие от привычных ко всему потребителей желтой прессы) это событие, и да, оно выходит для нее за рамки общепринятого. Возможно, тут есть какое-то общее веяние времени – медиатизированная реальность уже не цепляет, скандалы, о которых сообщает профессиональный рассказчик новостей, никого не скандализируют, от этого они перестают работать как механизм раскрутки, как средство наращивания популярности. Единственное, что способно задеть, зацепить, выбить из колеи – это живой реальный опыт; то, что случилось с тобой. О чем-то подобном (хотя и по совершенно другому поводу) говорил на последней ярмарке Non/Fiction издатель Александр Иванов: «Этосу капитала, этосу ценности может противостоять только этос сокровища как такого состояния, которое невозможно ни на что обменять, в том числе и на слова о нем, и на коммуникацию вокруг него». Насчет сокровища я бы, конечно, не горячился – но если ты оказываешься участником диалога, к примеру, Киркорова с девушкой в розовой кофточке (и неважно, по какую сторону баррикад), то да, этот опыт невозможно обменять на слова о нем и уж тем более на коммуникацию вокруг него.

День за днем

Картины привычного кошмара

Михаил Харитонов

Марковна была страшна, как сам дьявол.

Ну, положим, остальные тоже были не ангелы. Проживание в коммуналке не способствует галантерейности обращения. Интеллигентом у нас считался бывший флотский радист Аркадий: он ходил в свитере с оленями, курил трубку и имел книжный шкаф, набитый томами «Библиотеки всемирной литературы». Вскоре он собирался съезжать в отдельные хоромы: копил на кооператив. Все это знали и заранее желали ему всего наихудшего.

Еще был Люсин дядя, не помню имени – очень старый, с дворницкой, как тогда говорили, бородищей от ушей до пояса. Любимым его занятием было прийти утром на кухню, устроить племяннице распеканцию за некошерную готовку и облик морале, недостойный еврейской женщины – и пожелать ей по такому случаю всего дурного.

Люсе дядины закидоны были до ентного места. Она была женщина бойкая и везучая. У нее было два высших образования, второе – иняз. Работала она официанткой в валютном ресторане. На дворе стояли семидесятые. Я не знаю, как объяснить «теперешним, сегодняшним», что такое было в семидесятые валютный ресторан и работа с иностранцами: эмпирей, космос, стратосфера. Все были свято уверены, что Люська сосет понятно кому и сотрудничает понятно где. Уверенность в том и другом подкреплялась неопровержимыми фактами: в пятницу она возвращалась с работы поздно и на такси, и носила черные лифчики без бретелек. Разумеется, все дружно желали Люсе всего самого скверного.

Особенно исходила Инга. Она была краше Люськи, имела четвертый номер, и тоже хотела на такси и без бретелек. Вместо этого она преподавала в музыкальной школе. Сын ее, Сашок, курчавый, с вечно липкими ручонками, заразил меня, маленького, ветряной оспой. Я ходил, измазанный зеленкой, и желал Инге и ее отпрыску всякого нехорошего.

С Ингой находился в сложных, запутанных отношениях дядя Боря, маленький, с круглой лысинкой, в коротких брючках. Он был морфинистом. Сейчас это звучит, как из Булгакова с Вертинским, интересно и даже где-то трогательно – надо ж, морфинист. Ничего интересного, ничего трогательного. Он подсел в больнице, где лежал с тяжелыми ожогами. Ему перекололи морфия, привык. Он умел каким-то фокусническим способом собрать шприц в кармане брюк одной рукой, там же вскрывал ампулу на вату и кололся в бедро. Глазки маленькие его тогда делались добрыми, масляными, как бы котовыми. С морфием у него не было проблем, как и со всем остальным: он был директор ресторана, не люськиного валютно-стратосферного, но ресторана – опять же, кто не жил тогда, тот не понимает, что это была за позиция. На такси он катался постоянно и никогда не кушал дома. Жил он при этом с мамой, Розой Мойсевной, которая Ингу, как идею и как вариант, не одобряла. За что та от души желала ей всего что ни есть поганого.

Но, конечно, все это было так, пестики-тычинки. Настоящей бездной погибели была Марковна. Ее одну по-настоящему не любили и всячески сторонились.

По паспорту Марковна была, кажется, Бронислава, все называли ее Броней. Они с сыном Игорем занимали комнату, ближайшую к кухне, – своей обычной арене и полю ежедневных боев.

Броня выглядела совершенно карикатурно и к тому же имела огромную жопу. Однажды я врезался в нее. Я катался по коридору на трехколесном велосипеде – да, вот такие были коридоры – а тут Броня как раз выкарабкалась из своего логовища, я не успел тормознуть. С места столкновения я позорно бежал, бросив велик. Я несся сломя голову, а в спину мне бил истошный вопль – и грохотали ее страшные ноги. Я думал, она меня убьет. Не успела. Когда она дотаранила тушу до нашей двери, я уже рыдал, вцепившись в дедушку. Дед вышел против Брони и выстоял полчаса, а тут вернулась с работы мама, в итоге нам удалось отбиться.

Броня была скандалистка. Настоящая, железнобокая, с луженой глоткой коммунальная склочница. Скандалы были ее основным занятием. Она щедро влагала в склоку жар души и лед опыта, являя то виртуознейшую изобретательность, то высокопробнейшее хамство.

Скандалить она начинала с раннего утра: Броня была жаворонком и любила хорошо начать день. Первой жертвою ее становился обычно сын: чахлое, слабогрудое, неопределенного возраста и вида двуногое. Кажется, ему одному никто из нас не желал ничего плохого: все видели, до чего безрадостна его жизнь. «Валя, я бы повесился, чем иметь такую маму», – как-то сказал Аркадий моей маме, имея в виду эту ситуацию. Игорь не вешался только потому, что обычно успевал раньше убежать на работу.

Работал он «в институте» – уж не помню, в каком.

Самым страшным временем в его жизни был вечер пятницы: впереди – два дня кошмара. Самым счастливым – вечер воскресенья: к тому моменту Броня несколько выдыхалась и по-своему добрела, а следующим утром уже можно было бежать на работу.

Начинала она приблизительно в семь часов утра. Поводом служило что угодно: Марковна виртуозно владела искусством наезда. Например, она любила осматривать брюки сына в поисках пятен. Найдя таковые, она будила Игоря и требовала, чтобы он немедленно достал щетку и привел одежду в приличный вид. Щетку она предусмотрительно припрятывала, а когда сонный, путающийся в собственных ногах Игорек принимался за поиски – устраивала сцену по поводу того, что в доме ничего нельзя найти, потому что она, Броня, родила на свою голову уродца, который не может положить на место ни одну вещь… дальше неслось по кочкам. Или, скажем, она унюхивала запах от его рубашки – и потом шла трясти этой рубашкой перед завтракающими на кухне, требуя, чтобы они заценили, какой гадостью воняют подмышки ее отпрыска. Игорек выбегал в трусах, с трясущимися губами, пытался рубашку отнять, всех тошнило, Броня торжествующе скалилась, сверкая золотым зубом…