Виталий Танасийчук - Под землей с фотоаппаратом. Рассказы спелеолога

Вдруг в углу нервное бормотание и сухой треск, луч выхватывает копну игол и пару злых, красным светом горящих глаз. Зверь то оглядывается, то задом пятится на меня и стучит всем своим вооружением. Надо удирать, хозяин здесь не я, а дикобраз, и мне может быть совсем нехорошо: я много слышал историй о сварливом его характере и пробитых иглами голенищах сапог. По дороге поднимаю с пола несколько иголок — их тут валяется масса.

Следующую пещеру нахожу довольно быстро — в борту небольшого хребтика зияет округлое отверстие. Широкий коридор усеян костями скота, больше всего лошадиными. Черепа, ребра, лопатки… а вот и полный скелет. Тяжело пахнет мокрой землей. В сторону отходят новые ходы, в них тоже кости. В небольшом зале несколько конских скелетов, они лежат кружком — головой к центру, будто совещаются друг с другом. И тишина. Оглядываюсь, запоминая приметные места — для возвращения. Время от времени черчу костью на полу стрелу — острием к выходу. Пол становится суше, под ногами серая сыпкая пыль.

И тогда начинает казаться, что забыл, где выход. Сразу становится жутко. Пещерный страх — неприятное чувство. Знаешь, что бояться нечего, что света хватит по крайней мере часов на восемь, а этого достаточно, чтобы облазить десяток подобных дыр, но разум не помогает. И вит уже потолок спускается все ниже, темнота смыкается вокруг, еще шаг — и я заблужусь совсем. Ни огонька, ни шороха…

В этом состоянии можно натворить немало глупостей; с трудом удерживаюсь от желания куда-то бежать. Внимательно осматриваю зал, из него уходят в стороны несколько галерей. Втыкаю посредине торчком кость и осторожно, отыскивая свои стрелы и прочие ориентиры, шагаю к выходу. Вот, наконец, вдали виднеется свет. Согнувшись, пролезаю в невысокую "дверь". Меня ослепляет солнце и охватывает густая, душная жара.

Еще одну пещеру я нахожу за хребтиком, в следующем ущелье. По ней двигаюсь осторожнее, отмечая ориентиры через каждые десять метров. И тут, наконец, нахожу на стене рыжих и длинноногих мух — хеломизид. Ловить их несложно, нужно просто накрыть муху пробиркой, а потом вытряхнуть в баночку с ядом — морилку. Рядом с мухами, сложив домиком светло-коричневые крылышки, сидят ручейники, они тоже любят прохладу и сумрак.

Я прошел от входа уже метров полтораста, а очертания сводов почему-то кажутся знакомыми… Странно! Луч шарит по стенам, падает вниз. В нем белеет стоящая торчком кость. Рядом следы чешских ботинок с рубчатыми подошвами — мои следы! Это же та пещера, в которой я был, и если бы не перетрусил час назад, то прошел бы насквозь через хребет.

Позднее, в поселке, я узнал от стариков, что в этих пещерах прятались мирные жители, спасавшиеся от басмачей, а иногда и сами басмачи.

Продолжаю путь, то опускаясь в душные ущелья, то выходя на гребень, где воздух горяч и сух. И наконец передо мной главная цель моей сегодняшней вылазки — огромный красный бугор, будто стесанный сбоку. У подножия — широкий, метров на десять, провал, из него с шумом вылетают десятки потревоженных голубей.

Всю ширину пещеры занимает большое подземное озеро; оно уходит вглубь, в темноту. Ближняя часть его освещена мягким рассеянным светом. В зелено-голубой прозрачной воде ходят стайки мелких рыб. Так вот оно какое, озеро пещеры Каптар-Хана — "Голубиный дом"! Я уже не раз слышал это название от гидробиологов. В солоноватой воде этого озера московский биоспелеолог Станислав Левушкин нашел одноклеточных животных — фораминифер, родственных современным морским. Фораминиферы смогли приспособиться к жизни в карстовых водах; они изменились, но не погибли и добрались до нашего времени, как живое напоминание о древних морях, некогда плескавшихся здесь. Какие еще загадки скрыты в этом озере?

Осматриваюсь. К берегу подходят плоские плиты; около них глубоко — метра четыре. Брошенный в воду камешек долго опускается, покачиваясь из стороны в сторону. С другой стороны озера — гряда камней, почти доходящих до поверхности; по ним, наверно, можно пройти вглубь на небольшой скалистый мыс, смутно угадывающийся в глубине.

Но сперва надо собрать материал. Вытаскиваю планктонную сетку и начинаю кружкой черпать и лить в сетку воду. Десять… двадцать… пятьдесят… двести… Уф! Вытаскиваю пробирку, сливаю в нее жижу из приемного стаканчика сетки. Живого, на первый взгляд, очень немного, но ведь едят же что-то рыбы! Еще одна проба. Десять кружек… двадцать… сто… триста… Третью пробу беру, взмучивая воду около берега, чтобы попались и те организмы, которые живут в иле. Ну, теперь хватит. Только в Ленинграде, в лаборатории, выяснится, собрал ли я что-нибудь интересное. Еще надо поймать несколько клопов-водомерок, бегающих маленькими стайками по воде. Они дьявольски увертливы, но несколько штук я все-таки подцепляю. В подземных озерах водомерок, пожалуй, никто еще не собирал.

Теперь в глубь пещеры. Надо посмотреть, нет ли там какой-нибудь живности и сделать несколько снимков. Складываю одежду и аппараты со вспышкой в сумку, отыскиваю мелкое место и шагаю в воду. В общем, она довольно теплая, но после жары наверху и восемнадцать градусов весьма ощутимы. Иду то по щиколотку, то по пояс. Плеск и хлюпанье гулко отдаются под сводами. Под ногами острые камни, в воде облаками расплывается потревоженный ил. И вот, наконец, скалистый берег, можно обуться. Своды опускаются совсем низко. Озеро тянется дальше, загибается вправо.

Солнечный свет уже не виден. Под ногами маленький перекат — вода течет внутрь пещеры; наверно, где-то в дне озера бьет глубинный карстовый источник. Выхожу в невысокое расширение, приплюснутый круглый зал, и начинаю шарить по стенам. В морилку попадают несколько мух и ничего другого. Пещерная фауна здесь гораздо беднее, чем на Кавказе. В пещерах Абхазии можно было за один день увидеть сотни длинноусых буровато-коричневых кузнечиков, поймать слепого пещерного жука, пещерных пауков, лжескорпионов… В Абхазии нашли даже пещерного слизня — первая такая находка в мире.

Пещерный паук

Возвращаюсь по узкой глинистой береговой полоске. Около ведущей вверх осыпи — арка входа в другую пещеру, проложенную по косой тектонической трещине. Ее своды много раз обрушивались: всюду хаос глыб и щебенки. Высокий коридор нескладен, одна сторона метра на четыре выше другой.

Впереди — шелест и как будто повизгивание. Ближе. Сильнее. Иду, светя фонариком по сводам. Вдруг луч упирается во что-то мохнатое — и писк, скрежет, недовольное цвирканье усиливаются в десятки раз.

На потолке — серо-коричневая шевелящаяся подушка метра полтора в диаметре. Это летучие мыши, собравшиеся здесь на свою дневную "ночевку". Часть цепляется за скалу, другие, наверное, держатся за собратьев, этажа в два-три, и все они вместе образуют плотную, перепутавшуюся лапками и крыльями массу. Все они в дикой панике, но улететь могут только те, что снаружи; они с натугой выдергивают конечности и отрываются от этого слоеного пирога. Вопли потревоженных все громче. Убираю луч, ухожу вглубь. Вскоре — еще одна такая же подушка; ее почти не освещаю, но и она приходит в движение. По коридору мечутся десятки зверьков; от ударов крыльев гул, похожий на далекий барабанный бой.