Николай Сладков - Лесные сказки

Филин глазищи прищурил и отвечает:

— Бу-бу-будь по-твоему!

Пустились Филин и Ёж.

Не успел Ёж и пяточкой мелькнуть, как налетел на него Филин, забил широкими крыльями, закричал дурным голосом.

— Крылья мои, — кричит, — быстрее твоих ног, когти мои длиннее твоих колючек! Я тебе не Лягушка с Улиткой — сейчас целиком проглочу да и колючки выплюну!

Испугался Ёж, но не растерялся: съёжился да под корни закатился. До утра там и просидел.

Нет, не прожить, видно, в лесу шутя. Шути, шути, да поглядывай!

У пеночки клюв до того маленький, что только комар в нём и поместится. Сразу много еды в клюве не принесёшь. А птенцов в гнезде пять. И у каждого не рот, а кулёк! Сколько в него ни суй, всё равно мало. Одному комара отдашь — другие голодные. На всех разделишь — все голодные. Как разинут свои кульки: «Мне, мне, мне!»

Вот пеночка и хитрит. Одному в рот комара сунет, а другому пустой клюв. Вроде успокоительной соски! Так и бьётся одна с пятью: кто комара глотает, кто соску дёргает!

Скоро птенцы оперились, пора из гнезда прыгать. А им неохота! В гнезде и тепло, и уютно, и сытно. А в сырых да холодных кустах ещё неизвестно что.

«Ах так!» — рассердилась пеночка.

И улетела.

Конечно, это я сказал за неё «ах так». Может, я и не точно перевёл её выкрик. Но только она и в самом деле вдруг перестала выманивать птенцов из гнезда, пискнула и улетела.

Сперва птенцы даже обрадовались: никто не беспокоит. Но скоро проголодались и дружно заёрзали: «Эй, кто тут нас должен кормить?»

Муха у гнезда покрутилась — птенцы так к ней шеи и вытянули. Но муха сама в рот не лезет. Бабочка у гнезда запорхала! Заглянула в гнездо птичка чечевичка — и у неё стали клянчить: «Дай же чего-нибудь, дай!» Но никому до них дела нет.

Стали тогда друг у друга выпрашивать. Только один пошевелится — все к нему с раскрытыми ртами. А у того у самого рот до ушей и даже трясётся от нетерпения.

И вот, когда уже не знали, у кого и просить, появилась мама-пеночка с гусеницей. С зелёной, как леденец. Не успела она и позвать, как птенцы наперегонки стали выпрыгивать из гнезда ей навстречу! Ни холод, ни сырость уже нипочём: «Мне, мне, мне!»

Проучила пеночка упрямых птенцов. А что ей было делать? Одна она, и в клюве только один комар помещается. А их пятеро, и каждый ростом уже с неё!

Вечером вся семейка собралась на одной ветке. Прижались друг к другу, сытые и довольные. Даже соски не просят!

Карлуха — воронёнок. Живёт он во дворе. Тут он делает всё что хочет. А больше всего он хочет — прятать.

Прячет всё, что только в клюв попадёт. Корка попадёт — корку спрячет, кожура от колбасы — кожуру, камешек — камешек. Прячет он так. Шагает и по сторонам смотрит, а как высмотрит местечко укромное — тык в него носом! Положит и сверху травой прикроет. Оглядится — никто не видел? — и опять пошагает. Ещё что-нибудь прятать.

Раз он пуговицу прятал. Сунул её в самую густую траву. Ромашки там росли, колокольчики, колоски разные и метёлки. Стал пуговицу травой прикрывать. Пригнул колосок, а колосок распрямился. Метёлочку пригнул — и метёлочка выпрямилась. Ромашку наклонил — и ромашка поднялась. Колокольчик согнул — и колокольчик поднялся! Старался-старался, прятал-прятал, а пуговица сверху лежит. Вот она. У всех на виду. Любая сорока украдёт.

Растерялся Карлуха. Даже каркнул от удивления. Забрал свою пуговицу и на новое место пошагал прятать.

Сунул в траву, колосок пригнул — а тот распрямился. Колокольчик нагнул — а тот поднялся!

А сороки уже близко в кустах тарахтят, прямо как спички в коробке. Вот-вот пуговицу увидят. Скорей запихнул Карлуха её под кирпич. Побежал, щепочку принёс, заткнул дырочку. Моху нащипал — все щёлочки законопатил. Камешек сбоку привалил. И для верности ещё и сам сверху на кирпич сел.

А сороки нахальные всё равно тарахтят! Уж, наверное, замышляют что-то.

Карлуха сердится. Ромашку сорвал, лапой прижал, клювом лепестки ощипывает — так и летят во все стороны. А мне со стороны кажется, что он на ромашке гадает: украдут — не украдут, украдут — не украдут?

И всё-таки пуговицу ту сороки у Карлухи украли.

По лесу идёшь — под ноги смотришь: лес не тротуар, можно и споткнуться. А можно под ногами и кое-что увидеть. Я вот ногу занёс, а под ногой — ручей живой! Муравьиная дорога.

Вперёд и назад торопятся по ней муравьи: вперёд налегке — назад с добычей. Я посмотрел вдоль длинной тропы и увидел, что не меня одного она привлекла. Сидит у тропы лесной конёк и хватает муравьёв одного за другим!

Не везёт в лесу муравьям: все их любят. Дрозды и зарянки, синицы и славки, сороки и сойки. А особенно — дятлы и вертишейки. Любят хватать и глотать. Вот и ещё любитель — лесной конёк.

Только вижу, это особый любитель: он не ест муравьёв, а… грабит их! Отнимает у них гусеничек, жучишек и мух. А не отдают — так вместе с хозяином в рот. И муравьиная тропа перед ним — как длинный банкетный стол! Как сказочная скатерть-самобранка. Всё появится, что только душа пожелает!

Вглубине этого тёмного леса есть светлое озерко. Всего-то глубиной по колено, но какая-то непонятная сила скрывается в нём.

Со всех сторон к озерку сбегаются тропки. Не людьми тропинки пробиты, и следы на них не человеческие. На грязи отпечатки копыт и когтей. Озеро как магнит притягивает лесных обитателей, каждому от него что-то надо. Кто бы мимо ни шёл, непременно остановится и свернёт.

Свернул и я. Примостился под деревом, опёрся поудобнее о ствол спиной — и превратился в россыпь теней и бликов. Одни глаза торчат у дерева, дерево смотрит моими глазами.

…Из отражённого облака вынырнула ондатра, погнала пружинистые круги воды. Чёрные голые пальчики закопошились у щетинистых щёк, торопливо заталкивают что-то в рот. Вот подплыла к краю облака, волоча за собою проволочные усы. Да — бульк! — с облака в голубую бездну неба!