Леонид Баскин - Этология стадных животных

Мысли мои кружились вокруг недавнего разговора с директором совхоза.

— Зачем гость из Москвы хочет забраться в Каракумы и пасти там овец? — спросил Язклычев.

Я был готов к этому вопросу.

— Затем, что нет лучших знатоков пустынного овцеводства, чем туркменские чабаны. Их труд для каждого биолога — синоним вековой народной мудрости. Их опыт изучают давно и весьма успешно. Но сейчас этология, наука о поведении животных, которой я занимаюсь, продвинулась далеко вперед, и теперь можно объяснить многие, даже очень сложные, приемы чабанов и найти новые пути управления стадами…

Переведя дыхание, я продолжил бы доказательства, но Язклычев перебил меня:

— Ты Деда — знал?

— Много о нем слышал. — Я обрадовался. Если директор совхоза вспомнил Ивана Александровича Мосолова, легендарного «Деда», он не мог не сочувствовать нашему делу.

Балтийский моряк Мосолов, когда кончилась борьба с басмаческими бандами, увлекся чабанской наукой. Его соратница — ныне академик и Герой Социалистического Труда Нина Трофимовна Нечаева рассказывала мне в Ашхабаде, как вместе они работали на первой пустынной станции, вместе начинали в тридцатых годах изучение пустыни, ее пастбищ, маршрутов отар. Когда-то баи делили между собой пустыню и колодцы, определяли пути кочевий. Коллективизация потребовала пересмотреть многое в чабанском деле и овцеводстве в целом, которое всегда было одним из главных богатств и забот Туркмении.

Рассказ Нечаевой [11], описавшие то, что тысячи лет было лишь изустным преданием, не могли не волновать. Хотелось скорее уйти в пустыню, чтобы продолжить изучение опыта туркменских чабанов. Без пастушества и сегодня не обойтись. Пустыни и степи кормят мир мясом.

Присматриваясь к тому, как Язклычев слушал меня, я все больше ощущал сложность характера этого человека. Сквозь решительные, властные черты лица руководителя большого совхоза просвечивали вдумчивость, неторопливость в мыслях, уважение к собеседнику, так знакомые мне по общению с пастухами.

— Трудно быть чабаном. Сам знаешь, никто не хочет спать у костра, — заметил директор.

— Нужно научиться управлять отарой издалека, не

ходить за ней следом. Тогда многие трудности исчезнут, пастушество станет иным…

— Ну что ж, такая наука нужна. Пошлем в лучшую бригаду…

…Между тем темнело, холодало, по сторонам тянулись все те же барханы, дорога казалась мне затянувшейся, пора было и приехать. Наконец мы добрались до бетонной прямоугольной кошары. Подошел Нурягды, бригадир, как объяснил мне Пишик-ага, поздоровался со всеми за руку. Мы перетаскали мешки с мукой в кошару, сложили у одной стенки. Машина отправилась обратно, увезя с собой Нурягды.

Не зная, куда себя деть, я бродил сиротливо у кошары, а Пишик-ага тем временем принес вязанку веток, запалил прямо у стенки кошары костер.

— Ночуем здесь? — спросил я, не понимая, добрались ли мы до стоянки бригады. Не было ни овец, ни дома, ни палатки, вообще ничего, что можно было бы принять за хозяйство бригады. Назначения пустой безжизненной громады кошары я пока не знал.

— Здесь ночуем, — ответил Пишик-ага. — Ты отдыхай, а я пойду к отаре.

Оставшись в одиночестве, я дремал у костра, подложив под бок рюкзак, иногда подбрасывал дров, жалея, что не посмотрел, где их Пишик-ага собрал. Ветки были какими-то странными — снаружи зелеными, внутри коричневыми, словно гнилыми. Попадались и сухие коряги — крученые, дряхлые. Я впервые видел дрова из саксаула.

Горел костер хорошо. Несколько раз я слышал, как приближалась отара — характерный топот овец, редкое блеянье. Потом все стихало. Огонь освещал небольшую площадку вокруг, дальше простиралась непроглядная тьма.

Наконец, уложив отару неподалеку от костра, пришли чабаны: Пишик-ага и Овезли — молодой, лет двадцати, парень. Вместе мы ужинали. Я рассказывал, чем интересуюсь в отаре.

Потом Овезли ушел поближе к отаре. Пишик-ага постелил на песок кошму. Уже засыпая, я почувствовал, как Пишик-ага заботливо укрыл меня шубой.

С утра вместе с Пишик-ага мы отправились в отару. Старик охотно отвечал на мои вопросы и рассказывал сам. Ему сразу же понравилось учить меня туркменским словам.

Вот на снегу встретилась цепочка следов, словно отпечатки детских ножек.

— Кырпы, — объяснил мне Пишик-ага. — Кьтрпы. — Сломав веточку, он приставил ее торчком к своему боку.

— Дикобраз! — воскликнул я, радуясь, что догадался.

— Илан, — чертил старик палочкой по снегу извилистую линию.

— Змея.

— Когда я родился — вот такой был. — Пишик-ага смешно надул щеки, сузил глаза, потом зашипел. — Как кошка. Отец назвал — Пишик, по-туркменски «кошка». Теперь — Пишик-ага.

У старика и впрямь было округлое лицо. Удивительно, как легко он двигался, сбегал с барханов.

Фигурка Пишик-ага казалась почти мальчишеской. Он носил огромную, кудрявую шапку и ватный халат, туго перепоясанный зеленым платком.

Особенно много я его расспрашивал про овец. Различает ли отдельных животных, как проверяет — не остались ли овцы в песках? Пока мои вопросы были не очень дельными: я плохо знал овец. И ответы Пишик-ага давал не слишком интересные.

— Которых овец знаю, которых нет. Больше не знаю.

Каждые два дня считаем овец в отаре — так и узнаем, все ли дома.

В первый же день я убедился, что в пустыне отара расходится очень широко. Чабаны не препятствовали этому, они шли все время справа, поджимая овец налево. Несмотря на вольную пастьбу, овцы держались довольно близко друг от друга, но зато небольшими группами — голов по двадцать — тридцать. Я обратил также внимание на многочисленные цепочки овец, переходивших с места на место.

Пишик-ага довольно быстро убедился, что моя работа не мешает отаре спокойно пастись. Часа два походил вместе со мной, а потом ушел к кошаре. Нужно было найти верблюдов, на которых бригада перевозила имущество. Мы остались с Овезли вдвоем в пустыне, если, конечно, не считать восемьсот овец и коз.

Я поднимался на поросший кустарником песчаный бугор, на минуту задерживался здесь, чтобы оглядеться вокруг, и спускался в котловинку. Идти по сырому песку было нетрудно. Вверх — вниз, вверх — вниз я переходил по песчаным буграм, поросшим прозрачными деревцами саксаула. По склонам бугров, задерживаясь у кочек с сухими хвостами селина, паслись овцы. Завидев меня, они тревожно оглядывались на соседок, какая-нибудь трогалась первой, и за ней тотчас же выстраивались вереницей другие.

Овцы были спокойнее, позже замечали меня, если паслись в глубине отары. Случалось, я оказывался всего в нескольких шагах. Овца смотрела то на меня, то на соседок, словно не веря своим глазам, не понимая, почему не встревожены остальные. Она то задирала голову, оглядывалась, то опускала ее до песка, принюхивалась. Ее беспокойство, наконец, замечали соседки, мигом тревога распространялась вокруг, овцы шарахались в стороны.