Леонид Баскин - Этология стадных животных

Я старался изо всех сил, елозил удилами справа налево.

Если будет ложиться, дергай узду на себя, он сразу вспомнит.

Странное дело, обдумывая методы обучения лошадей, я как-то мало придавал значения узде. Между тем именно она — орудие укрощения. Как железные бусы на лобном ремне северного оленя, как пуговица в ноздре верблюда.

Уже в табуне Токай передал мне веревку, я стал ездить самостоятельно. Беспомощности, недавно владевшей мной, не стало. Узда, как палочка-выручалочка, тотчас помогала мне, когда вороной, приустав, начинал упрямиться, так привычно для меня осаживать назад.

И на следующее утро Токай протащил меня за собой до табуна. А потом уже в этом отпала нужда. Вороной конек со звездой, ноги в белых чулках, стал моим послушным другом. Он еще сердился, жевал удила, взбивал розовую пену в углах стертого железом рта, но те несложные навыки, которым я хотел его научить, осваивал быстро.

Кончились дни, когда девушки завидовали ребятам, их вольной работе в степи. Теперь весь наш коллектив занялся ритмом пастьбы лошадей, а в перспективе еще и овец. Нудная работа. В записях нескончаемая смена: «пасется — идет — пасется — идет», а в правой колонке— часы, минуты, секунды.

Интереснее, кому досталось наблюдать за косячным жеребцом. Он неспокойнее, каждые полчаса, бросив пастьбу, отправляется в странствие по табуну. Встретившись с другим косячником, он обязательно подойдет, по том жеребцы встанут нос к носу, потянут ноздрями воз дух, иногда взвизгнут, скребанут передней ногой. Драк| в это время не бывает, да и косячник отправляется по! табуну с мирными намерениями: узнать, кто соседи справа, кто слева, а может быть, интересуется еще чем-то, обо! всем ведь не догадаешься, судишь только по его пове-1 дению.

Еще меньше, чем косячники, пасутся жеребята. Им легче прожить, они ведь предпочитают сосать своих мам, чем щипать траву. И беззаботный малыш бездельно бродит вокруг, задирает сверстников — кусает за шею и

мчится прочь, то ли испугался, то ли приглашает поиграть. Жеребята любят полежать в траве, любят, когда им чешут под гривой. Если мать не обращает на них внимания, протискиваются у нее под шеей, мешают пастись, даже грозят лягнуть, лишь бы их почесали.

Легче всего наблюдать, когда табун широко разбредется по степи, лошадь от лошади пасется не ближе пяти метров. Тогда все успокаивается, только слышен хруст срезаемог зубами травы.

Нередко мы берем под наблюдение какой-нибудь один косяк, так интереснее, легче понять, что заставляет лошадей менять ритм пастьбы. Тон задает старая кобыла. Остальные пасутся вокруг нее, постепенно совершая полный круг. Тогда она бросает пастьбу, пересекает уже стравленное место и, пройдя еще немного, продолжает кормиться. Вновь компаньоны догоняют ее, выедают траву вокруг.

Нам нужно узнать, сколько съедают лошади травы. Кто-нибудь забегает вперед косяка и садится, оберегая от лошадей часть пастбища. Подождав, пока косяк закончит пастись, мы отмеряем квадратные площадки на использованном и уцелевшем месте, срезаем траву, прячем ее в пакеты, чтобы потом взвесить.

Чтобы определить аппетит лошадей поточнее, мы придумываем другой способ. Верховых лошадей водим и кормим на пастбище в поводу, считаем, сколько они сделали щипков, а потом срезаем оставшуюся траву, узнаем, какова убыль в сравнении с контролем.

Результат удивляет. Один щипок дает лошади всего три грамма травы. За сутки ей приходится сделать почти тринадцать тысяч щипков, пастись больше девяти часов, а если отбросить время переходов по пастбищу, шесть часов непрерывно щипать траву.

Водить коня по пастбищу особенно нравится девушкам. Они торгуются со мной: «Он уже целый час щипал, можно мы теперь на нем покатаемся?»

Жарко. Степь порыжела. Воздух над ней колышется. Когда смотришь в подзорную трубу, все плывет, очертания размыты. Утренние росы слабы, степь быстро продыхает, накаляется. Уже к десяти часам все живое замирает, пережидает зной. И мы возвращаемся к палаткам, бредем, взбивая фонтанчики пыли.

Хочется пить, но вода в молочных флягах нагрелась, прогоркла. Мы пробуем по примеру чабанов закапывать фляги в землю, накрываем брезентом, но этого мало. Я обязываю Борю каждый день к нашему возвращению привозить ключевой холодной воды. В первый раз он отказывается, ворчит. Но назавтра уже сам доволен такой работой. Спать по утрам уже не дает жара. А на ключе он может умыться, полежать у прохладной воды, плеснуть ведро-другое в кузов машины. Боря любит, когда у него «дома» чисто.

Задул суховей. Воздух посерел от пыли. Неистово хлопают на ветру палатки, то и дело приходится крепить оттяжки, глубже загонять колья. Пакеты с травой, обычно гроздьями развешенные на оттяжках палаток, приходится снять, чтобы не унесло. Впрочем, трава в них уже высохла.

В суховей трудно работать и невозможно отдыхать. Я вернулся первым и теперь маюсь, не могу ни спать, ни читать. Внутри как-то муторно, наверное, пошаливает сердце.

Вдруг лагерь оживился. Вернулись ребята.

Натянув рубашку, я вылез наружу, покрутил на ниточке пращ-термометр. Оказалось только тридцать два градуса. Думалось, что под сорок.

Лагерь снова затих, лишь один Володя по обязанности дежурного завел паяльную лампу, занялся обедом. Кроме него, ничто не шевелилось в Каратаме. Тихо было в стане табунщиков. Неподвижно стоял за саем табун.

Сегодня ни читать, ни писать, ни даже думать невозможно. В палатке душно. Мучительно медленно тянутся минуты. Временами тихо позвякивает кастрюлями Володя. Наконец, он забарабанил по котелку, закричал привычное: «Миски на стол!»

Мы собрались за столом, и это была уже совсем не та яркая, разнообразная компания, всего месяц назад лихо прикатившая в Каратам. Все уже загорели, пообтерлись, стали чем-то похожи.

Пока мы обедали, в природе что-то случилось. Появились на небе, стали густеть, наливаться чернью облака, сильнее рванул ветер. Минут через двадцать огромная, в полнеба туча двинулась откуда-то с юга.

Кажется, прямо к нам, и пообедать не даст, — сказал Володя.

Давайте в палатку.

Ребята засуетились, озабоченные обедом. Между тем от юрт к табуну поскакал всадник. Еще не зная, что он хочет предпринять, я нырнул в палатку, насколько мог быстро разыскал в сумке резиновую куртку (брал с собой и не думал, что понадобится), натянул сапоги, прихватив плетку, побежал к коню. Пока привел его к лагерю, пока седлал, первые капли дождя уже барабанили по степи, взбивая маленькие столбики 　　пыли. Ребята, забравшись под большую палатку, следили за моими сборами.

Два желания заставляли меня торопиться. Хотелось посмотреть, как ведут себя лошади в грозу, хотелось помочь Сабунщику, если потребуется. Когда я скакал к табуну, уже бушевала гроза, били удары грома, сверкали молнии. Казалось, порывы ветра мгновениями останавливают вороного, он упирается, ложится на них грудью, пробивается вперед.