Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

Он снова, теперь уже скучающе, перевернул кость, как бы дразня себя видом красного мяса, потом понюхал, но есть не стал, только вздохнул: «Нет, уже, кажется, пас!» — и отошел в сторону. Тогда Тобик прошмыгнул мимо и с лаем, похожим на хохот, накинулся на кость.

Но вот и Тобик насытился. Он уже тоже несколько раз переворачивал кость то лапой, то зубами, обгрызая кусочки то тут, то там, самые лакомые, наконец только лизнул и посмотрел на льва: «Может, еще хочешь?»

Но тот смотрел на него мутным невидящим взором. Он уже дремал. Тобик устроился рядом, положив голову на гриву царя зверей, и тоже задремал.

— Лев! Лев! Левушка!

Чандр медленно приоткрывает узкие, хищные щелки, и желтые глаза джунглей спрашивают: «Ну, чего там еще?»

И лишь когда уже очень громко шумят или кидают бублики, которые ему ни к чему, или же африканские воспоминания донимают его, он грозно поднимает голову: «Лев я или не лев?» — и рычит.

Вслед за ним лает Тобик.

Две совершенно одинаковые, словно повторенные в зеркале, жирафы, легко и плавно неся длинные, изящные шеи свои, ходят друг за другом, как на ходулях, вокруг каменной колонны жирафника, каждый раз из-под кирпичной арки появляясь с таким видом, будто это выход в Африку.

Но вокруг серые, серые каменные стены, засыпанный соломой цементный пол и зрители в странных, чуждых, запорошенных снегом шапках.

Поджав губы, жирафы заходят за каменную колонну, снова появляясь из-под арки с невозмутимой африканской надеждой.

Мальчик, отвлекая их от миражей, закричал:

— Жирафа, жирафа, ты здесь так вырос?

И тогда, расставив длинные, палкообразные ноги, они остановились, и сверху вниз глянули добрые, выпуклые, тоскливые глаза: «Ну зачем ты нас будишь, мальчик?»

Служитель подошел к ним с пучком сена. Жирафы поглядели друг на друга: «Вернемся на минутку из Африки?» И, грациозно нагнув маленькие, узкие головки, мягко шлепая губами, сконфуженно сжевали пучок сена.

И вот они снова, вытянув шеи, ушли за колонну и плавно появились из-под арки с гордым, далеко-далеко прозревающим видом, не теряя надежды, что когда-нибудь покажется Африка, саванны, миражи и все, что дорого каждой жирафе.

За толстым стеклом террариума, в личном салоне, лежал, свернувшись в кольца, аргентинский удав.

Он только слинял и, как чулок, стащил, свою старую ненужную задубевшую кожу и теперь был в новенькой коварной униформе с блестящими ромбиками.

Он не обращал внимания на зрителей и на постукивание в стекло. Кобра — та в ответ немедленно дыбом и, раздувая шею, вся дрожит от злости: «Дай укушу, дай укушу!» А этот слишком себя уважал. Спрятав голову где-то в центре толстых, сильных змеиных колец, удав спокойно дремал на электрическом солнцепеке, выставив зрителям хвост: «Для общения с вами хватит и этого».

Отогревшись, питон лениво выполз в бассейн, так же лениво поплавал, с силой подтянул свое тело, обвился вокруг голого дерева и долго глядел в замерзшее окно. И никто не знал, о чем зимой грезит удав.

В клетку пустили кролика. Нет, это не был косой заморыш, всю жизнь мечтающий о хрустящем капустном листе, это был толстый, кормленный витаминами спецкролик для удава.

Серый сел и, выгнув спину, навострил уши: «Здесь кто есть?» Веселый, кроткий, любопытный, вразвалочку, походкой Чарли Чаплина, он отправился знакомиться с новым жилищем.

Он обошел сказочный дворец удава со своей персональной рекой и даже персональным солнцем.

Как все это непохоже на тесный, душный, пропитанный потом страха крольчатник, где все жмутся бок к боку, нос к носу, шерстка к шерстке.

Кролик умильно потер лапки: «И живут же удавы!»

Ему стало вдруг весело и вольготно. Взмахнув ушами, он заплясал на месте: «А я кролик! А я кролик!»

Удав притаился, лишь чуть подрагивала голова, мерцая крошечными змеиными глазками: «Ты пошуми! Ты пошути! Раздразни меня хорошенько! Разожги!»

И это белое, пушистое, смутное, излишне веселое, дразняще плясавшее вдали, постепенно, резко и четко, как в наводимом на цель бинокле, вырастало в живого кролика, ведь голод обостряет зрение удава.

Удав стал раскручиваться, и, как бронированный паровоз, поползла по песку узкая и плоская, покрытая щитами голова. Вдруг удав с силой развернутой пружины сделал зигзаг и замер. Потом снова зигзаг, и снова замер, не отрывая от кролика жадных и ласковых глаз.

Кролик стоял столбиком, помахивал ушами и розовыми глазками приятно смотрел на удава. Из вежливости он даже сделал два шажка навстречу, остановился перед самой мордой удава и дружелюбно тронул его усиками. Но тот отвернул голову: «Черт! Не дал изготовиться!»

Серый опять заплясал: «Я кролик! Я кролик!»

Удав раскрыл пасть, но… промахнулся и уцепил кролика за лапу.

Кролик крикнул почти человеческим криком, вырвался и задней лапой со всех сил хватил удава по морде.

Змей вильнул в сторону: «Я, наверное, ошибся, это не кролик!» Служители заволновались. Ведь удава кормят по научному графику, и пришел предначертанный наукой час, и кролик висел на кормовом балансе. Но теперь, сколько ни дразнили удава, махая перед его мордой руками, кричали, умоляли, называли «удавчик», «сволочь», он, как параличный, не двинулся с места: «Нет, нет, с меня хватит».

А кролик, не зная и не желая знать, что он спецкролик, сидел в углу и жалобно потирал больную лапку.

В клетке живет семья обезьян: седой, как одуванчик, макак-папа, краснолицая, с рыжими бакенбардами, макака-мама и сынок их — глазастый макакенок с лихим пробором на голове.

Сам макак все время лежит на широкой трубе парового отопления и дремлет. Лишь изредка он соскальзывает со своей лежанки, садится и, очумелый от сна, долго и лениво зевает.

Макака-мама садится рядом: «Можно?» Быстрым движением правой руки она вздыбливает его седую заматерелую шерсть, а левой ласково перебирает шерстинки.

Макак-папа равнодушно подымает сонную морду: «Что с ней поделаешь — любит!»

Макака запускает руку в седой жесткий загривок. Макак-папа покорно сгибает голову: «Поухаживай, поухаживай!»

У макакенка ни минуты спокойствия. То он пытается раскачать доску и превратить ее в качели, то сядет в жестяную ванночку и делает вид, что купается, то с размаху вскочит верхом на торчащую из клетки проволоку: «Аллюр три креста!» Вот он начал бегать по сетке вверх и вниз с такой быстротой, что макака не успевала поворачивать голову, и вдруг повис вниз головой и выгнулся полумесяцем: «Смотри, мама!»

Загремел засов, в клетку вошла женщина с кастрюлей.

С макака мигом слетела сонная одурь. Он первый прыгнул с верхней полки, коренастый, сильный, пошел пружинистой, солидной мужской походкой, отхватил большой кусок рисового пудинга и, уединившись с ним, повернулся спиной к семейству.