Борис Ямпольский - Волшебный фонарь

Макака-мама лизнула картошину, раздавила ее лапой, полизала, бросила, взяла морковь: откусит и выплюнет, откусит и выплюнет, и, когда все вокруг было разбросано, расплевано, раздавлено, села: «Ну, теперь есть обстановка для обеда!» — и стала вытянутым в ниточку обезьяньим ртом мерно жевать, будто на машинке строчить.

А макакенок схватил луковицу, осмотрел ее со всех сторон: «Откуда начинать?» — и быстро, как взрослый, стал шелушить и разбрасывать вокруг. Наконец кусочек сунул в рот и скривился: «Ой, горько!» Кинул луковицу, вскочил на сетку: «Антре!» — и перекувырнулся.

В клетку кинули дольку апельсина. Макакенок тотчас же потянулся к ней. Макак ударил его по руке: «Иди погуляй!» Макакенок прижал руку к груди: «Дай кусочек, жалко тебе?» Но макак-папа уже лизал апельсин, и макакенок побежал вверх по сетке, сделал несколько стоек, повис вниз головой, как бы разгоняя тоску, и вернулся назад.

Старый узконосый макак без устали лизал и лизал в свое удовольствие апельсин.

Макакенок протянул руку: «Ну дай уж корочку!»

Макак отвел руку с апельсиновой коркой за спину.

Макакенок схватил себя за волосы, за уши: «Ой, ой, зажимает!» А потом сел перед макаком, умильно глядя ему в глаза: «Дай, дай!» Открыл рот, стал пихать в него лапу: «Видишь, я правильно буду кушать, не бойся!»

— Дай, дай! — крикнул один мальчик и так стукнул по сетке, что она зазвенела.

Макак вскочил, макака длинной рукой схватила в охапку макакенка, и одним прыжком они все трое оказались под потолком, сердито глядя вниз: «Не суйся не в свое дело! Макаки сами разберутся в своем семействе!»

Клетка дикобраза почти всегда пуста. Люди проходят и говорят:

— Обожает в норе сидеть.

И вдруг из норы высунулась короткая тупая морда и шумно понюхала воздух; что-то ей не понравилось, и она исчезла. Через некоторое время опять появилась морда, понюхала, на этот раз ничего, понравилось, и, щурясь на свет, вылез уединенно живущий дикобраз. Неверными шагами жителя темницы он медленно и неуклюже, все время как бы ощупывая, есть ли еще под ним почва, двигался по клетке.

Но при первом же крике «Дикобраз!» — он остановился и с треском поднял все иглы: «Видишь, как мне вредно волноваться!» И, гремя седыми иглами, он убежал в подполье.

Так он все время и сидит в темной норе и бережет свое сердце.

Для чего?

В антилопнике приятно пахнет деревенской конюшней — сеном, отрубями, кизяком.

И только вошли маленькие дети, тотчас же к сетке подбежала нильгау, грациозная, словно из кости выточенная антилопа с нежными, насквозь просвечивающими розовыми ушами, и стала глядеть на них добрыми, умоляющими глазами. Девочка протянула ей кусок булки, и нильгау осторожно слизнула его языком.

— А больше ничего нет! — сказала девочка.

Антилопа потерлась мокрым, милым, бархатным носом о сетку: «А ничего мне и не надо, только хорошее отношение».

Она сорвалась с места и, стуча копытцами, сделала круг, по дороге схватила сено и принесла к сетке торчащий, как усы, пучок: «Хочешь мое?»

— Ешь, ешь, — сказала девочка.

Нильгау с хрустом, глубоко дыша, сжевала сено и взглянула на девочку: «Вкусно!»

Мальчики наперебой протягивали руки и щекотали ее мокрый, бархатный покорный нос.

«Гав-гав-гав!» — вдруг злобно и завистливо залаяли за их спиной.

У толстых железных прутьев стоял низкорослый антилопа-гну с туловищем лошади и рогатой головой быка и сердито, из-под белых замороженных бровей, глядел на них красными глазками: «Все ейная и ейная жратва!..»

Когда дети подошли и к нему, он ударил рогами о сетку: «Ненавижу!» Потом повернулся и нахально помахал куцым седым хвостом: «Вот вам, бездельники!»

А нильгау стояла у сетки и смотрела большими, ласковыми, печальными глазами и хотела сказать детям что-то хорошее, доброе, всепрощающее.

На берегу озера освещенный зарей фламинго, весь какой-то радостный, светящийся, стоит на одной ноге и с надеждой смотрит прямо в лицо солнцу: «Вот наконец сегодня, именно сегодня случится то, чего я жду всю жизнь!»

«Гонг! Гонг!» — говорит он сам себе и, взмахнув алыми, словно охваченными огнем, крыльями, на длинных розовых ногах бежит по воде и, разбежавшись, как с аэродрома, взмывает в воздух.

И в ясное солнечное утро, когда так далеко все видно, красивый стремительный полет этой птицы как бы говорит: «Не ждите, летите сами навстречу своему счастью!»

Неизвестно отчего, ему вдруг приходит в голову: «Индюк я или не индюк?»

И тогда он отходит в уголок и начинает медленно надуваться, словно кто-то накачивает его насосом. С треском поднимаются перья, и веером разворачивается хвост, индюк урчит, сам себя раззадоривая и взвинчивая.

Наконец он готов! Огромный, чуть не лопающийся от важности и спеси, он поворачивается к цесаркам и индейкам, и из раздувшегося зоба звучит: «Талды-балды, бурды-бурды!»

Белые индейки, привыкшие к нему, устало поворачивают головы: «Опять завел!» — и, как глухие, уже больше не обращают на него внимания. А цесарки с красными сережками, в простых сереньких платьях, испуганно взлетают на жердь и, дрожа сережками, оттуда глядят на него: «Ты толком скажи!»

«Талды-балды, бурды-бурды!» Он идет к ним медленно, осторожно, как будто бы ему самому тяжело вынести всю свою спесь, как будто бы боится ее расплескать, и строго глядит на них: «Дал я указание или нет?»

Гнев душит его, и теперь уже слышится только сердитое бульканье: «Тбр-тбр-тбр…»

Но по всему его виду, по надутой апоплексической шее, по бесстыдно поднятому хвосту ясно, что наплевать ему, понимают его или нет, лишь бы у него самого было ощущение, что он что-то говорит, а те должны понять, а если нет — так тем хуже для них.

Но вот приходит служитель и насыпает в кормушки хлебный мякиш. И индюк вдруг преображается: хвост с треском опускается, перья укладываются, точно приглаженные утюгом, багровый нос исчезает, он подходит к кормушке и спокойно начинает клевать.

И тогда все видят, что индюк — обыкновенная серая птица.

Как всегда, он одет модно, с иголочки. Ему кажется, что вокруг зеркала, в которых отражается Его Пышность. Он вышел на центр лужайки: «Глядите все на меня!» — и распустил хвост.

Он поворачивается направо: «Глядите и удивляйтесь!»

Он поворачивается налево: «Обратите внимание! Хочу жениться!»

Он делает стойку «прямо» и испускает истошный крик: «Я вольный!»

Никто не откликается.

Павлин скорбно оглядывается и убирает хвост: «Наверное, я неправильно развернул. Вот в чем ошибка».

Он снова принимает позу, набирает побольше воздуха и распускает свой свадебный веер с особым шиком: «Вот так, хорош! Надо запомнить, как я это сделал».