Array Array - Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Древняя монастырская стена, молчаливые башни по периметру, неподвижные и молчаливые колокола на колокольне внутри монастырского двора, тяжелое темное небо, дождь ― все это создавало ощущение трудной и непарадной призем­ленности, парадоксальным образом обрамляя исходящее из всего этого места невидимое сия­ние святости и чего‑то важ­ного настоящего. Сподвижничества за веру, вот чего.

Мы, не сговариваясь, приумолкли, войдя в монастырские ворота. Колька, Сашка и Юрий незаметно перекрестились на входе; я конечно же обратил на это внимание.

Нас встретил молодой монах с отчетливыми монголоидными чертами лица; он был одет в видавшие виды ботинки, ветхую, поношенную рясу, подпоясанную затертым веревочным поясом, и в простую черную монашескую шапку. Проводив нас через двор к церковным дверям, он вошел доложить о нашем приезде.

Каждая деталь окружающего поражала меня своей непоказушной настоящестью и неимоверным трудом, сокрытым за всем этим. Стены, заложенные в 1371 году воло­годским чудотворцем Дмитрием Прилуцким, пришедшим в Вологду из Переяславля–Залесского; башни, крытые посеревшей от времени дранкой; сложенные в арчатых углублениях мона­стырских стен поленницы дров на зиму; совсем не лубочно–рекламная колокольня и купола церкви внутри периметра стен. Трава местами не скошена, лошадь пасется без привязи.

К нам вышел наместник монастыря, удививший меня своей молодостью; выгля­дел он лет на двадцать пять, то есть был много младше всех нас. Без суеты и како­го‑либо заискивания перед телевизионщиками расспросил нас о деталях программы и о целях съемки, согласился дать интервью, но на вопрос, можно ли снять внутри, ровным, спокойным голо­сом сказал, что лучше от этого воздержаться: интервью можно записать и здесь, под сводами вне храма, а сам монастырь снаружи выглядит не менее колоритно, чем внутри… Братии же ни к чему столь явное вторжение мир­ского…

Когда отсняли фрагмент, он уже вне кадра рассказал, что они ежегодно получают несколько сотен, а то и тысячу с лиш­ним просьб со всей страны допустить к постри­гу, но выдерживают испытательный срок лишь единицы, да и то не каждый год. Сей­час в монастыре всего двенадцать монахов.

Досняли все, попрощались, направились к выходу, и вдруг меня прямо как толкну­ло что‑то изнутри: «Вот оно!» Я на ходу развернулся, догнал священника, извинился и, запинаясь под его строгим взглядом, задал свой вопрос (не может ли он меня здесь покрестить).

― А что это вдруг приспичило?

― Ни в коем случае. Совсем не приспичило и уж тем более не вдруг. Но место та­кое, что уйти просто так не могу…

Он расспросил меня подробно и неспешно, кто я, откуда, где и что делаю; еще о чем‑то, что, как казалось, не имело от­ношения к моему вопросу–просьбе.

Он смотрел на меня долго и строго, не стесняясь этой своей строгости, несмотря на нашу явную разницу в возрасте. Я еще больше смутился.

― Вообще мы здесь мирских не крестим. А если крестим, то очень редко. Тебя я покрещу. Приезжай завтра к одинна­дцати. Крест и рубаха у тебя есть?

Новая белая футболка, купленная специально еще за кордоном, у меня была, ле­жала в гостинице в нераспечатанном пакете, а креста не было. Потому что я не хотел покупать любой попавшийся, а искал такой, какой мне исходно представлялся, когда я слышал слова «нательный крест». Понятия не имею, почему мне хотелось именно такой крест, я даже не помню, где и когда я его видел (ведь наверняка видел, не мог же сам придумать из ничего).

― Креста нет. Рубаха есть, ― ответил я.

Наместник обратился к постоянно присутствующему невдалеке молчаливой те­нью монаху:

― Владимир, открой ему лавку, пусть посмотрит. ― Потом он повернулся и, лишь склонив голову в ответ на мое при­знательное прощание, ушел вверх по ступеням.

Монах подошел ко мне и, потупив взгляд, сказал тихо:

― Пойдемте, я вам открою нашу лавку. ― Мы прошли еще глубже под какие‑то следующие своды, он вынул из складок рясы большой ключ и отпер им деревянную дверь из толстых досок и с огромными, во всю ширину двери, коваными петля­ми. Во­шли в маленькую комнатку без окон с единственным застекленным прилавком. ― Дело в том, что у меня всего один крест есть, последний остался, так что выбирать не из чего… ― Он выдвинул из‑под стекла коробку с черным подбоем и поставил ее передо мной. Там среди маленьких женских крестов лежал один–единственный муж­ской. До деталей точно такой, о каком я и думал с момента решения покреститься…

Должен сказать, что к этому дню у меня было уже несколько неправдоподобных возможностей убедиться в том, что Бог, несомненно, существует. И некоторые из них были куда более впечатляющими. Поэтому я не удивился. Я просто об­радовался. Быстро достал деньги, купил крест и цепочку к нему; положил на стекло солидную сумму, существенно превос­ходящую стоимость покупки.

― Монастырю.

― Спасибо. ― Володя ответил со спокойной сдержанной благодарностью…

На следующий день в одиннадцать мы были на месте (ребята без обязательной для них камеры смотрелись странно, как не удел). Сашка с Колькой спросили разре­шения присутствовать (сначала у меня, еще накануне, в гостинице), а потом ― уже на месте, у самого наместника. Тот разрешил.

Крестил он меня в старых, исконных, стенах под низкими сводчатыми потолками, и длилось крещение в общей слож–но­сти часа полтора. А потом пригласил меня на трапезу с братией (Кольку с Сашкой не позвал).

Мы молча прошли с ним через монастырский двор под тяжелые своды уже другого приземистого здания и оказались в обширной трапезной с длинными дощатыми сто­лами. Обед уже начался. Все двенадцать монахов ели за одним столом, а за со­седним сидели еще человек десять, но без ряс. Настоятель направился к столу, за которым обедали монахи, а мне приглашающе указал на другой стол.

Я уселся вместе с мирянами, работающими с монахами в монастыре. Все они были одеты очень бедно. Нет, даже не бедно ― отрешенно–аскетически, вот как. Все серое, черное, ношеное–переношеное. Они уже ели второе, а когда я подо­шел, кто‑то сразу подвинулся и передо мной поставили старую гнутую алюминиевую мис­ку с пустыми щами, пододвинув такую же видавшую виды тарелку с крупно нарезан­ными ломтями черного хлеба.

Я ел, будучи буквально погруженным во весь этот, еще день назад непредстави­мый для меня мир, с трудом увязывая собственные звенящие ощущения с рацио­нальным восприятием окружающего.

На второе была картошка, варенная прямо вместе с рыбой (даже будучи опьянен­ным этими небывалыми впечатления­ми, я с трудом глотал с алюминиевой ложки картофельнорыбные комки, отрешенно констатируя, насколько же это невкус­ная еда). Я видел, с каким благодарным аппетитом ели эту картошкорыбу мои соседи по столу, но сам все же сразу запил комок во рту предупредительно поставленным кем‑то передо мной компотом.