Array Array - Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю

Сначала пятница казалась мне сказкой или случайным совпадением, но пастухи говорили об этом вполне серьезно, и следующая неделя полностью подтвердила их предсказание: волчица вновь посетила наши места в ночь с пятницы на субботу… Еще с вечера мы закрыли в избах собак и чутко прислушивались к таежной тишине… Вой повис над озером с первой ясной звездой. Он жил недолго, но, еще тоскливей, чем на прошлой неделе. И снова в ночном концерте принимала участие только волчица. Она по–прежнему отвечала мне, но уже не так смело продвигалась в мою сторону…

Постепенно волчья пятница стала для меня законом животных. Волки никогда долго не задерживались на одном месте, они всегда куда‑то шли, торопились, их маршрут, видимо, был точно расписан, все охотничьи угодья надо было обойти в положенное время, строго придерживаясь того расписания, в котором за нашей деревушкой значилась только ночь с пятницы на субботу. Эти пятницы также не приносили мне никакой беды, и у меня оставалось время поразмыслить над своим дневником, куда я тщательно заносил всю информацию о передвижении нашей волчьей стаи… Хотя и редкие, но достаточно точные сведения позволили мне в общих чертах нарисовать тот маршрут, по которому в течение недели следовали волки. Этот маршрут начинался и замыкался на нашей деревушке, и такой четкий круг приводил меня к сравнению волчьих походов с путями передвижения тигров в индийских джунглях…

Охотник в Индии, взявший на себя миссию избавить жителей глухого селения от тигра–людоеда, никогда сразу не торопился к месту происшествия. Прежде всего он приобретал карту окрестных мест и, сидя в своем городском кабинете, тщательно наносил на нее путь передвижения тигра, который отмечался в джунглях очередными жертвами. Такое стоическое терпение рядом с кровью людей могло показаться чуть ли не преступлением, но другого выхода не было: людоед все еще шел своим кругом, который охотнику пока не был известен. Но вот круг замкнут, расписание животного известно, и охотник выезжал в джунгли для приведения приговора в исполнение…

Сравнение наших волков с тигром–людоедом, мое и без того неприязненное отношение к серым хищникам — все это заставляло ждать одну из очередных пятниц во всеоружии… Неприязнь к волкам подогревалась и последними сведениями, поступившими оттуда, куда ушли телушки и пастухи. На краю леса волки разорвали Шарика, который жил рядом со мной целое лето. Тогда, в первые свои волчьи ночи, я еще не задавал себе вопрос: почему в глуши, в самом волчьем логове Шарик избежал гибели и почему его не стало там, где было больше людей и куда путь волкам вроде бы был прегражден? Что было виной моей невнимательности и необъективности? Может быть, тяжелые воющие ночи глубокой осени, когда ветер ломился в дом, рвал крышу, гремел дверью, когда на небе не было ни луны, ни звезд и когда крик о помощи никуда и никогда не дойдет?

В такие ночи я пропускал очередную волчью пятницу, не выходил за деревню и не слышал волчьего воя. Но именно в такую ночь волки и заявились под самые окна моего домика… Что хотели, что ждали эти скрытные звери от человека, зачем круг за кругом бродили около моего дома?.. О ночном визите я узнал только под утро по размытым следам — волки снова выдержали свое расписание…

Последняя встреча с волками в 1965 году произошла зимой, ночью. Тогда я спутал дни, у меня не работал приемник, я забыл нанести на краю стола очередную зарубку и почему‑то уверенно считал, что волки пропустили свою очередную пятницу. Но волки снова оказались верными себе, снова нагрянули ко мне вдруг и снова ушли безнаказанными…

С вечера я кинул на бугор за деревней клочок клевера и с появлением луны выбрался на улицу, чтобы дождаться зайцев. Я стоял прислонившись к стене старого амбара и любовался серебристо–седой хребтиной косогора. Оттуда, из‑за косогора, вот–вот мог появиться быстрый пушистый зверек. Снег горел под луной, как вышедшая [2] Вышедший мех — товарный мех, мех после осенней линьки. спинка голубого песца. Луна висела позади, отбрасывая на снег мою тень, и я старался не шевелиться.

Заяц должен был показаться мне сначала голубым призраком. Он обязательно немного постоит и осторожным шариком скатится потом вниз ко мне, к клеверу… Я буду долго любоваться его тенью… и, может быть, выстрелю…

Луна уже немного прошла вперед и вот–вот должна была появиться у моего левого плеча. Стоило повернуть голову — и я увидел бы ее, белую и чистую, луну жестокой зимы. Но поворачивать голову не хотелось. Мороз был вокруг: он был у щек, у носа и настойчивыми язычками уже заползал под куртку. Морозные струйки холодно копошились на спине под рубашкой, и стоило шевельнуться, как они тут же разлились бы по всему телу…

Еще немного — и я ушел бы от мороза. Убежал бы, на ходу откинул дверь и остановился бы только у печки… Я бы убежал, но, может, нежелание ощутить холод именно в эту минуту и задержало меня еще у стены амбара.

И тут на косогоре серым дымком встала тень. Тень встала вдруг, как в теневом театре, но не так четко, будто не в фокусе… Лиса! Еще далеко. Немного ближе — и стволы ружья закроют ее…

Ты не увидишь зверя, полуприкрытого стволами, ты просто знаешь сейчас, что верное ружье ляжет в плечо именно так, за полсекунды до того момента, когда зверь рванется вперед, тяжело осядет и свалится набок… А потом в серебро снега вольется дымчато–бурый отлив лисьего хвоста.

А может, и не стрелять?..

А тень все стояла на прежнем месте, стояла слишком долго для непоседливого животного. Стояла в вымороженной тишине ноябрьской ночи, неподвижно и смутно, как призрак, но уже не в одиночестве… Рядом стояла вторая тень… третья… четвертая… Волки!.. Четыре ночные тени, четыре серых убийцы, четыре врага, и только пяток патронов, да и то с бесполезной сейчас дробью…

Прошла зима, наступила весна, волки вернулись в тайгу, и теперь я снова почти каждый день встречал их следы. Мне встречались следы расправы хищников с лосями, встречались кровь и останки жертв, но, несмотря на это, исподволь я стал испытывать глубокий интерес к жизни серых охотников. Этот интерес приходил после анализа волчьих засад, в которых хищники ждали на краю болота лося. Я отмечал волчье терпение, умение расчетливой атакой загнать лося на вязкое болото, лишить его возможности пустить в ход острые копыта передних ног… Все яснее и яснее стала вырисовываться для меня строгая и четкая организация летнего хозяйства волков, и я начал ловить себя на мысли, что уже не с такой непримиримостью наношу на свою карту очередную волчью тропу.

Откуда взялось это более терпимое отношение к волкам? Может, оно появилось только потому, что волки стали для меня объектом исследования, а всякий живой объект исследования должен был оставаться живым до тех пор, пока мои вопросы не получат полных ответов? А может, мое отношение начало меняться только потому, что кровь и жертвы попадались не так часто, как рисовалось это прежде моему воображению? Все это были вопросы вопросов. Эти вопросы остаются и по сей день, как остается и по сей день Великое противостояние человека и волка.