Дэвид Аттенборо - В поисках дракона

Мне нечего было возразить. Даяки, а не я вынуждены добывать себе пропитание в лесу.

Ночью, лежа на полу длинного дома, я мучился от боли в груди, пронзавшей меня при каждом вдохе. Раскалывалась голова. Озноб бил меня с такой силой, что я едва мог выговорить что-нибудь членораздельное. Это был приступ малярии. Чарльз дал мне аспирин и хинин. Я промучился всю ночь под заунывное пение и удары гонга продолжавшейся погребальной церемонии. К утру вся моя одежда промокла от пота, чувствовал я себя прескверно.

Однако к полудню мне стало легче, и мы отправились в обратный путь. Шли медленно, потому что мне приходилось часто останавливаться и отдыхать. Я вздохнул облегченно, только когда мы снова оказались на «Крувинге». Там, в сравнительном комфорте каюты, дело пошло на поправку быстрее.

Должен признаться, что в начале плавания команда «Крувинга» относилась к нам весьма сдержанно: никто с нами не разговаривал, кроме Па, да и тот в первый же вечер был шокирован моим предложением о ночном плавании. Вероятно, они считали нас не совсем нормальными, но безвредными.

Однако со временем отношения наладились, и теперь команда проявляла к нам искреннее дружеское расположение. Па был само внимание: если он замечал на берегу что-нибудь интересное, то по собственной инициативе приказывал сбавить скорость и посылал за нами узнать, не надо ли остановиться для съемок. Механик-машинист, по-местному «масинис», крупный дородный мужчина в неизменном синем комбинезоне, был горожанином до мозга костей. Ни звери, ни люди джунглей нисколько его не привлекали, и он редко сходил на берег. Вместо этого он с мрачным видом усаживался на палубе, всегда точно над машинным отделением, и щипчиками для ногтей выдергивал щетину на подбородке. При виде каждого нового селения на нашем пути он отпускал неизменную остроту:

— Паршивое место — кина тут нет.

Надо сказать, что вообще всякого рода шутки стали нашим основным развлечением на борту во время долгого плавания по реке. Шутить на чужом языке — нелегкий труд. На подготовку очередного выступления мне лично требовалось несколько часов. Еще с четверть часа уходило на работу со словарем. Потом я отправлялся на корму, где команда обычно коротала время за кофе, и старательно воспроизводил свой неуклюжий афоризм. Как правило, в ответ на меня смотрели с полным недоумением, и я удалялся, чтобы доработать свое произведение. Обычно после третьего или четвертого захода мне удавалось донести до остальных переполнявшее меня остроумие, и тут уж вся команда громко хохотала. Подозреваю, правда, что такую бурную реакцию вызывала не столько сама острота, сколько желание сделать мне приятное. Как бы там ни было, а, появившись на свет, мой шедевр продолжал жить в течение нескольких дней, повторяясь еще в чьем-нибудь репертуаре для подкрепления собственного остроумия.

Второго механика, по имени Хидуп, мы видели редко, поскольку масинис целыми днями держал его в машинном отделении. Как-то вечером он появился на палубе обритый наголо. От смущения бедняга залился краской; он сидел, поглаживая голый череп, и неловко посмеивался. Разъяснения дал масинис: у Хидупа завелись вши.

Дулла, палубный матрос, прокаленный солнцем высохший старик, занимался главным образом тем, что давал нам уроки малайского языка. Его метод был на уровне лучших европейских достижений в этой области: он не позволял нам говорить на родном языке. Найдя нас на палубе, старик усаживался рядом и с завидным терпением неторопливо вел урок, делая упор на артикуляцию. Тема бесед была произвольной. Мог обсуждаться, например, перечень индонезийской национальной одежды или, скажем, разнообразные качества риса. Занятия неизменно оказывались столь продолжительными, а изложение предмета до того подробным, что уже через несколько минут мы безнадежно теряли нить беседы и только кивали с понимающим видом, повторяя «да, да».

Пятый член команды, боцман Манап, обладал особым чутьем судовождения. Это был красивый молодой человек, обычно державшийся незаметно. Но если ему случалось стоять у штурвала в тот момент, когда на берегу замечали какое-нибудь интересное животное и предстояли съемки, он лавировал среди опасных мелей искуснее, чем кто-либо другой.

Но конечно, самым энергичным человеком на борту был Сабран. Он взял на себя главные заботы о животных, почти всегда готовил еду для нас, а если находил нашу грязную одежду, тут же по собственному почину простирывал ее. Как-то вечером я рассказал ему, что после Калимантана мы хотим отправиться на восток, на Комодо, за гигантскими ящерицами. Глаза Сабрана вспыхнули от возбуждения. Когда я спросил, не хотел бы он поехать с нами, он схватил мою руку и стал водить ею вверх и вниз, как ручкой насоса, в восторге повторяя:

— Это о’кей, туан, это очень о’кей!

Однажды утром Сабран предложил пристать к берегу, где жил один его друг, даяк, по имени Дармо, с которым они когда-то ловили животных. Не исключено, у Дармо есть сейчас что-нибудь интересное, и, может быть, он согласится продать нам свою добычу.

Дармо жил в небольшой свайной хижине, убогой и грязной. Это был старик с длинными волосами, падавшими на лоб неопрятной бахромой. Он сидел перед дверью в хижину и выстругивал какую-то деревяшку. Сабран поднялся к нему и спросил, нет ли каких-нибудь животных. Тот взглянул на своего друга так, как будто они только что расстались, и ответил невыразительным тоном: «Йя, орангутан ада».

При этих словах я одним махом взлетел по бревну и очутился рядом с охотником. Он показал на деревянный ящик, наспех заколоченный сверху бамбуком. Внутри сидел на корточках молодой и очень испуганный орангутан. Я осторожно просунул палец и хотел почесать ему спину, но он с визгом повернулся, норовя меня укусить. Дармо рассказал, что поймал орангутана два дня назад, когда тот наведался на его плантации. В завязавшейся рукопашной схватке Дармо получил хороший укус в руку, а у орангутана остались ссадины на коленях и запястьях.

Сабран от нашего имени начал переговоры, и в конце концов старик уступил свою добычу за весь оставшийся у нас запас соли и табака.

После того как мы доставили орангутана на «Крувинг», нам первым делом надо было пересадить его в более просторную и удобную клетку. Мы поставили ее вплотную к ящику, открыли дверцу и с помощью грозди бананов заманили нашего дорогого звереныша в его новое жилище.

Орангутан оказался самцом не более двух лет от роду. Мы назвали его Чарли. Первые два дня мы к нему совершенно не подходили, предоставив ему возможность спокойно обжиться на новом месте. На третий день я приоткрыл дверцу клетки и осторожно просунул руку. Чарли тут же схватил мои пальцы и оскалил желтые зубы. Я не менял позиции, и в конце концов он позволил почесать себя за ухом, а потом и погладить по круглому брюшку. За такое великодушие я угостил его сгущенным молоком. Немного погодя я повторил маневр, Чарли вел себя так покладисто, что я совсем осмелел и предложил ему сгущенку на кончике пальца. Он подобрал толстые подвижные губы и шумно всосал липкое угощение, не причинив мне ни малейшего вреда.