Иоланта Сержантова - Случайные встречи…

По причине ли тщания и чрезмерной ответственности, с которыми мама относилась к работе, то ли из-за привычки быть скрупулёзной и внимательной, за что бы ни бралась, но ко мне она была столь же строга, как и к пластинкам кремния. От меня требовалось блюсти чистоту всего: ушей, комнаты, репутации, поступков и помыслов. Но… кто из нас безгрешен?

Мама была постоянно недовольна мной. Я поджидал её возвращения с работы, полный двоякого чувства любви и страха, ибо понимал, что никогда не смогу угодить, как бы ни старался. Заходя в дом, мама доставала из сумки бутылку с молоком, закупоренную крышечкой из белой фольги, и, оглядывая немытый пол или посуду, принималась меня отчитывать. Я же, пропуская мимо ушей все её «сколько раз тебе говорить…», наливал молоко в чашку и жадно, не отрываясь, пил. Бывало, что летом, после жаркой толчеи трамвая, в котором мама ехала домой, молоко было с едва заметной перчинкой кислоты, но это, впрочем, никак не портило его. Если бы мама разрешала, я бы не пачкал посуду, а пил прямо из бутылки, но, под её строгим взглядом, был вынужден переливать молоко в чашку.

И так, не выпитый мамой стакан молока, который должен был защитить её от вредного влияния паров серной 87 87 H2SO4 и плавиковой 88 88 HF кислот, с завидным постоянством доставался мне. Женщины, что работали с мамой бок о бок, пеняли ей этим, и выпивали за обедом положенное сами… Честно говоря, это не очень-то помогло, и мало кто из них покинул сей бренный мир здоровым. А что касается меня… Я помню каждую каплю этого «вредного» молока, его едва заметный голубоватый цвет, и мамин, блекнущий с годами, бирюзовый взгляд. В то время, пока я пил, она смотрела на меня, как на убогого, – жалея и любя, любя и жалея. Молоко от того казалось вкуснее стократ. И.… после, я не находил такого больше никогда, как не искал.

…

Рассвет – неряха и сластёна, – набросал повсюду кусочков розовой пастилы и белого зефира, пролил целое облако малинового варенья, так и не донеся до рта, а у самого горизонта обронил, расписанное деревами, полное блюдо вишнево-лимонного мармелада. Сквозь него видно на просвет золотистые снопы солнечных лучей… Рассвет прибыл только что с очередного свадебного застолья, коих много в конце зимы, и столько раз кричал «Горько!», что охрип, а теперь, кажется, доволен уже возможности помолчать, предоставив слово влюблённым воронам да синицам, косулям да белкам.

Влюблённость – это боль, напряжение от стеснения собственного я, дабы дать место рядом с собой кому-то ещё, – так непросто вселить две души в одну. Это квинтэссенция 89 89 по Парацельсу! – суть – сотен жизней и любовей, глотОк припасённого Проведением зелья, испытание, требующее душевных сил, как любое какое-нибудь неукротимое явление. Расплескав часть из кипящей чаши сего чувства, оно теряется скоро…

Любовь – иное, это то «приглУбое 90 90 заглубленное приморское место, закрытое от ветров» 91 91 гавань (В. Даль, Толковый словарь живого великорусского языка) , в коем одном можно укрыться, наконец, от бурь и штормов влюблённости. Всё чужое идёт здесь ко дну, не добрав до песчаного берега, с которого видны карманы горизонта, куда день складывает свои золотые. Любовь – испытание и награда, – вот прямо так, сама по себе. Она – случай, и приживается далеко не всегда, не везде. Ровно так, как существуют неплодородные земли, бывают неплодородные души и сердца.

Ожидающий любви, не утолит своих порывов до той поры, пока не решится сменить тщетность суеты на дело, которое заставит говорить об нём. Впрочем, не ради него самого.

Обрезанная пригорком колея – уже не те нервные линии дороги, стремящиеся к единению в недостижной 92 92 недостижимый безграничности, но словно осторожный надкус. Как если бы кто отважился проведать, лакомо ли оно, да после рассудил, как ему быть, – не останавливаясь идти вперёд, а то и повернуть назад когда-либо?.. Обломанные ветки понавдоль пути, – огрызены они косулей брежно 93 93 бережно или оставлены так для опознания, дабы не сбиться, в другой раз, – не всё ли равно? Любой путь хорош и сам по себе.

Повалившись навзничь, присыпанная снежком осина, как стёртые кружением колёс рельсы, сияют подлунно. Лещина, из досады красе сестры 94 94 лещина(орешник) относится к семейству берёзовых , вся в нелепых рюшах лишайника, цвета увядшего салата. И сыплет с неё лишек 95 95 лишнее на дорогу, оленям под ноги, а те подбирают мягкими губами с ветшающей, истёртой мягкой пяткой оттепели салфетки сугроба, жуют недолго, роняя крошки.

Заледенелые комочки снега на ветвях, будто бы серые жемчужины вербы. И рано бы им ещё, а радуют, как бы это и в самом деле уже они, – первые капли молока на губах весны.

От мороза побелело всё: щёки сугробов, просветы просек и само небо. Об эту пору, каждый вдох делается колюч, сердца звенят, словно хрустальные бокалы, роняя на пересушенные скатерти снегов кровавые капли.

Звери ёжатся под меховыми куртками, трут лопатками одна об другую, стараясь согреться, вздрагивают, бегут от мороза, да не тут-то было, – от него, как от себя, не убежишь.

Где-то вдали теплится холодная свеча солнца. Ветер осторожно раздувает его пламя, и, разгораясь всё ярче, оно словно бы дразнит. От студёного его света заметнее и острые скулы бледных пригорков, и нездоровые, впалые овражки ланит продрогшей земли, и видимое едва, слабое биение жизни на длинной шее рек, обёрнутых в шёлковый шарф позёмки.

Лес переступает с ноги на ногу, стучит сапогами на одном месте каблучком о каблучок, так озяб. Дятел лениво играет кастаньетами обмороженного ствола. Роняет через раз ущербные обмороженные звуки. Хочется подойти поближе, подобрать на память, хотя один, но дорогу преграждает неширокий шаг лисицы. Не поспела она за зайцем, чей бег заметен не глазу, но по следам щёпотью. Мышам тоже нынче не до прогулок, отсыпаясь на пороге весны, они немы и незаметны.

С досады, спугнула лиса косулю с нагретого места зря, а та, бежала спросонья прочь, да не в чащу, – к людям на крыльцо, и ну стучаться. Но, видать, спали там крепко, не услыхали, не отворили. А после уже, утро варило снежную кашу из горсти оставленных косулей ячменных следов. След к следу, крупинка к крупинке.

Студёный ветер сгребает ближе к жилью серо-коричневые клубы воробышей. Там же, в ожидании угощения, синицы ранят крылья об острые края вырытых воробьями в толще снега нор. Их тёмные клювы от стужи кажутся синими, огрубевшими губами. И даже подле горсти вываленного в жиру овса, закутанные в пуховые платки синицы вызывают сострадание.

– Собрать бы их всех, да запазуху… – Мечтает он, отвернувшись к окну.