Людмила Файер - Файерфокс – Огненный лис

Я не знал, что такое зрение. И когда мои глаза прорезались, сначала узкими щелочками, в них хлынул поток света. Он было таким невыносимо ярким, что я испугался и снова зажмурился.

– Не бойся, сынок, – сказала мама, увидев мой испуг, – это всего лишь солнце ослепило тебя. Ты не торопись, привыкни к свету. Чувствуешь тепло на мордочке? Это усы Солнечного Кота ласкают тебя!

– Хорошо, Ма, – говорил я. – Мне не страшно совсем, просто непривычно.

Ма лизала мою мордочку, успокаивая, и я наслаждался теплом и лаской обоих – и незнакомого мне Солнечного Кота, который тоже, почему-то, любил меня, и мамы, давшей мне жизнь.

Щелочки с каждым днем становились все шире и в какой-то момент раскрылись совсем. Ооооооо! Что за удивительный мир я увидел! Это было непередаваемо прекрасно!

– О, мама, – воскликнул я, – что это вокруг?

– Это наш Мир, Миу-миу, – ответила мама. – Мы все в нем живем. И я, и ты, и твои братья, и сестры.

Я повертел головой и увидел маленьких, пищащих мохнатых существ возле большого и такого же мохнатого существа.

– Мама, это ты? – спросил я. И на всякий случай потрогал большое существо лапкой и вдохнул его запах.

Пахло мамой.

Мама засмеялась, замурчала, и остальные тоже засмеялись. У кого-то из них глаза еще не раскрылись полностью, у кого-то был открыт только один глазик, но все они смеялись надо мной, словно я сказал что-то смешное.

– Да, Миу-миу, это я, твоя Ма, – ответила мама и подгребла меня лапками поближе к себе. – Ты – мой самый любимый мальчик, самый удивительный и любознательный, нежнятинка моя!

И она нежно целовала меня в носик, испачканный молоком ротик и урчала мне на ушко сказку про теплое Солнце – Огненного Кота, который просыпается утром, неслышно ходит по небу на мягких лапах, греет и освещает все живое, а вечером, нагулявшись, идет спать за высокие деревья и далекие горы. У Огненного Кота там, за высокими деревьями и далекими горами, есть лежбище, где он отдыхает до утра. А утром его путь по небу начинается снова.

Я слушал мамину сказку и засыпал счастливым. И всю ночь мне снился Огненный Кот, который прыгал по небу, ловил белых облачных мышек и щекотал их своими солнечными усами…

Завтра, едва рассветет,

Снова идти мне придется

Через вершины гор.

Месяц уходит по небу

В белые облака.

(Фудзивара-но Иэтака)

…Я проснулся рано утром, как только запели первые птички. Мамы рядом не было. Наверное снова ушла на охоту. Я потянулся всеми четырьмя лапами и сладко во всю пасть зевнул. В нос попытался заползти рыжий муравей, я чихнул и стал тереть нос лапкой, часто нализывая ее языком, чтобы смочить. Так Ма учила нас умываться.

Я потер нос, глазки, за ушами… Надо было бы еще вылизать бока, лапки и спинку, докуда достану… А! И еще хвост, и под хвостиком, и живот…

"Кому все это надо? – подумал я. – Ма все равно не видит, а мне вообще это ни к чему."

Братья и сестры спали вповалку, друг на друге, перемешав лапы, хвосты и уши так, что невозможно было в полутьме разобрать кто где начинался. Некоторые во сне перебирали лапками, словно бежали куда-то, кто-то вздрагивал в испуге, кто-то скукоживался, подбирая под себя кончики лапок, укутываясь хвостиком и стараясь подползти под соседа, чтобы согреться общим теплом.

Утро было росным и зябким. Трава, остывшая за ночь, тянула на себя оставшееся в нас тепло. Мамы не было уже достаточно долго, и мы начали подмерзать. Я огляделся. Серел рассвет. Огненный Кот только собирался выйти из-за гор и деревьев прогуляться по небесной поляне.

Рядом квакнуло что-то зеленое и лупоглазое. Мои ноздри зашевелились, принюхиваясь. Пахло… сыростью. Пучеглазка взвилась из травы, сильно отталкиваясь задними лапками и совершила длинный прыжок.

– Квак! – сказало создание, приземлившись недалеко от нас. – Тррррррррррьььь… – запело оно песенку.

Шерсть на моем загривке зашевелилась от возбуждения, хвостик задрожал от нетерпения. Я прижал уши и приник к земле. Я еще не умел охотиться, но мое тело само знало, что нужно делать. Не выдержав долгого напряжения, я подскочил на месте, не успев прыгнуть, и пучеглазка с издевательским кваканьем, напоминающим хохот, широкими прыжками ускакала в высокую, сырую после ночи, траву.

Я не очень понял, почему она не захотела со мной поиграть, но спросить уже было не у кого. Далекое "трррррььь" раздавалось еле слышно.

– Противная пучеглазка! – обиделся я и стал будить своих братьев и сестер, легонько покусывая их за кончики ушей или хвостиков. Некоторых я бил коротким ударом лапки по носу, конечно без когтей, ведь я приглашал их к игре и не хотел сделать им больно.

Постепенно ворох тел рассЫпался, и мы затеяли между собой шутливую потасовку. Мама еще не пришла, а нам хотелось согреться и перетерпеть голод до ее прихода. Девчонки сразу завопили, что им не дали даже привести себя в порядок, а молчаливые пацаны дубасили друг друга, нанося удары справа, и слева, переворачиваясь на спину и брыкая задними лапками прямо по мордочке нависающего над ним собрата. Это была очень веселая игра. Мы называли ее "Шурум-бурум". Так мы коротали время до прихода мамы.

…Вот, наконец, трава раздвинулась, и мама изящной рысью подбежала к нам. Быстро обнюхав нас, пересчитав по головам и наскоро лизнув каждого куда получилось, она устало плюхнулась на бок и подставила нам свое еще влажное, пахнущее мокрой травой и молоком брюшко. Волшебные бугорки были снова полны сладким густым молоком.

Мы резко прекратили потасовку и, после недолгой возни с распределением бугорков между голодными, волнительно принюхивающимися носиками, присосались, и, громко чмокая и зажмуриваясь от удовольствия, быстро и настойчиво работая лапками, стали пить, пить, пить…

…Дааааа… Даже сейчас, спустя два года, я отчетливо помню эти моменты счастья единения с матерью и через нее со всеми братьями и сестрами. Мы работали, как единый организм и наши сердца стучали в такт друг другу…

…Пока мы жадно насыщали свои желудки, Ма дремала, утомленная охотой. Ей тоже нужно было восстанавливать свои силы, потраченные на долгих поиск и ловлю добычи. Мы не знали, кого она смогла поймать сегодня и насколько ее насытила эта добыча. Для нас было главным, что она вернулась и ее бугорки вновь волшебным образом снова и снова наполнились едой.

Я заметил, что теперь бугорков хватает всем нам, никто не ползает по нашим головам и не плачет от голода. Даже мне всегда находился свободный бугорок и меня никто не отпихивал от маминого живота.

Тогда я не задавался вопросом "почему так?", меня это не волновало и не заботило. Я не понимал, что так бывает, когда от недостатка пищи или по другим причинам кто-то из твоих братьев или сестер уходит из Мира живых.