М. Эльберд - Воспоминания охотничьей собаки

Постепенно мы отошли на порядочное расстояние от той полянки, где столкнулись впервые, а путь проделали нелепо извилистый, хотя на большей его части лес был уже совсем не таким густым, как вначале. Еще немного, и мы оказались под кронами огромных деревьев с толстыми светло-серыми стволами. Здесь почти не было ни подлеска, ни кустарника. Землю устилал толстый слой красновато-бурых опавших листьев. Кое-где рассыпались черными комьями пласты вывороченной земли — «покопы». Это поработали дикие свиньи, промышлявшие плоды чинар-исполинов: маленькие сладкие орешки.

В небольшой впадинке застоялась дождевая вода. Запаренный от беготни и ярости кабан устало плюхнулся в это «мазиво», обдав меня грязными холодными брызгами. Лаять я на минуту перестала — передышка была очень кстати. Не без любопытства я понаблюдала, как секач ворочается в луже, попеременно укладываясь то на один бок, то на другой. Потом я разглядела у себя рану от кабаньего клыка. В нижней части груди, поближе к левой лапе, была продолговатая, но не очень глубокая дыра в шкуре. (Ничего страшного, однако шрам останется, хотя клык лишь слегка зацепил меня). Я снова залаяла:

— Вставай, зверюга! Разлегся тут!

Кабан засопел и стал медленно приподниматься:

— Убью… С грязью смешаю!…

— Ух, морда! У-у, рыло!! Не отстану, пока не сдохнешь!

Уже в который раз он ринулся вперед, мечтая распороть мое брюхо, переломать кости и втоптать в землю все, что от меня останется. Но свирепый секач уступал мне в ловкости и находчивости. Не успел он обернуться, как я снова оказалась позади него и что было сил рванула его за хвост. Больше он не делал попыток расправиться со мной, а во весь дух помчался по лесу. Теперь мне уже не удавалось его останавливать: он просто бежал, не обращая внимания на мои укусы.

Незаметно растаял туман. Прозрачный лес, где так просторно было стволам высоких чинар, просматривался отлично. Неожиданно близко раздался лай Матроса, до этого прерванный затянувшейся паузой. Гораздо отчетливей доносились теперь и голоса гайщиков, медленно, но верно наступающих сзади.

И вдруг откуда-то сбоку, где только что лаял замолчавший снова Матрос, прогремел гулкий выстрел:

— Ба-бах!!!

От краев «котла» ему ответило двойное или даже тройное эхо.

Грохнул второй выстрел, и эхо снова заметалось между стенками огромной впадины. Трудно было определить, где стреляют. Кабан резко затормозил, стал, как вкопанный, и я налетела на него с рычанием и визгом, и на этот раз мне, кажется, удалось прокусить его толстую кожу на ляжке. Секач тряхнул окороками и помчался, чуть изменив направление, дальше.

Новый выстрел рявкнул совсем уже рядом, я даже ощутила запах порохового дыма. Секач резко свернул в сторону и побежал медленнее. Но что это? Из обоих его боков, вправо и влево хлещут фонтанчики алой крови! И струйки крови становятся все толще, слышно, как в глотке у зверя что-то клокочет, свистит и булькает, а сам он пошатывается на бегу. В этот момент я увидела охотника, который, подняв ружье, прицеливался в тяжелораненого, пробитого насквозь секача.

Когда раздался выстрел, кабан уже шел почти шагом, а я чуть ли не ехала на нем верхом. Два раскаленных жала вонзились мне в правую заднюю ногу. Это было невыносимо страшно и больно. Пронзительные мои вопли заполнили весь лес. Потом боль немножко отпустила, и я перешла на негромкий, но очень тоскливый и жалобный скулеж. Я скакала при этом на трех ногах и вертелась волчком. Вдруг, вспомнив о кабане, остановилась и притихла. Бездыханный зверь лежал в нескольких шагах от меня. Тогда я осторожненько села на землю и принялась зализывать раны.

Подошел Матрос и тоже лизнул несколько раз мою ногу.

Подошли усталые гайщики. Ибрагим внимательно осмотрел меня и сказал:

— Две картечины. Сквозные. Слава аллаху, кость цела.

— Смотри, Ибрагим. — Один из егерей присел на корточки передо мной. — Гитче и от кабана досталось.

— От кабана — это чепуха! — махнул рукой хозяин. — Память от кабана — это нормально. Память от неумелого охотника — это нехорошо.

Подошли все охотники, в том числе и тот, неумелый. Меня хвалили, жалели, ласкали. У кого-то оказался пузырек с темной пахучей жидкостью, которой смочили мои раны. Сначала сильно щипало, я дергалась и плакала, но скоро кровь перестала течь и острое жжение унялось. Больше всех суетился вокруг меня Неумелый. С виноватым видом он посматривал на остальных и неуверенно оправдывался:

— Даже, не знаю, как завалялся у меня в кармане этот патрон? Все были пули, и вот надо же! Я и внимания не обратил, что это картечь…

Никто его не осуждал, но и не утешал.

Самый главный и самый толстый охотник (это он сделал первый выстрел по моему кабану) сказал только:

— Мое попадание было смертельным. Не нужно было вообще стрелять второй раз. Тем более, что ни одна ваша картечина в зверя не попала. Я уже осмотрел тушу. А как зовут собаку?

— Гитче ее зовут, — ответил лесничий.

— А что это значит?

— По-балкарски «Маленькая».

— Ничего себе «Маленькая»! Да она гораздо больше любой лайки. Вон даже этому арлекину почти не уступает в росте.

— А знаешь, Ибрагим, — обратился лесничий к моему хозяину. — Давай и в самом деле переименуем собаку. Дадим ей в честь боевого крещения настоящую охотничью кличку. Не возражаешь?

— Не возражаю. «Картечь» — так и назовем.

Охотники шумно одобрили мое новое имя:

— Молодец, Ибрагим!

— Хорошо придумал!

— Очень подходящее имя!

— И вполне заслуженное.

Лесничий наклонился, погладил меня по голове:

— Заслужила, заслужила… В первую же охоту такого секача подняла! Килограммов на двести. Ну и пострадала за него, бедная!

— Картечь, умница, — главный охотник тоже наклонился и легонько потрепал меня за ухо. — Картечь… Отличное имя!

На этом охота закончилась, тем более, что два первых сегодняшних выстрела уложили небольшую свинью, которую выгнал на засаду Матрос.

Возле машин, где охотники расположились перекусить, меня в первый и последний раз в жизни угощали вареной индюшатиной (не костями, а, поверите ли? мясом!) и жирной, невыразимо вкусной колбасой.

Нет, никогда мне не забыть своей первой охоты!

Ну что ж! Дело, кажется, идет на лад. Трудно бывает начинать. Кусокне сразу дается в зубы, но, ухватившись как следует, я держу его мертвой хваткой. Правда, не без того, чтобы некоторые крохи не падали на землю. Вот и Щабух у меня где-то вывалился. А ведь о нем стоило рассказать подробнее. Например, как ему, простому дворовому псу, никогда не имевшему ни родственных, ни дружеских связей с чистопородными собаками, удалось сделать блестящую охотничью карьеру. Такой маленький, весь беленький, хотя имя Щабух говорит лишь о цвете конечностей [3] Щабух — белоногий (кабардинск.). , он сумел показать себя на редкость удачливым и сообразительным загонщиком крупного зверя. Ума в голове Щабуха было так много, что во время охоты столько и не требовалось. Излишки он тратил на сочинение стихов. И поиски рифмованных строк обычно увенчивались таким же успехом, как и поиски кабана, косули или медведя. Кстати, о той заварухе, из которой Щабух выкарабкался на трех ногах, у него есть длинное и даже, я бы сказала, весьма продолговатое стихотворение. Но тут я — уж и забыла когда — сделала упущение. Вернее, два упущения. Упустила из памяти, обронила где-то в одном из бесчисленных гаев (наверное, в результате нервной встряски) оба конца стихотворения — и передний и задний. Осталась у меня только серединка, да и то края у нее были изрядно обтрепаны временем и замызганы склерозом. Еле-еле восстановила их в первозданном виде. Вот пожалуйста: