Маршал Саундерс - Красавец Джой

Итальянец рассказал публике про глупость этого гуся и, как невозможно было его чему-либо научить. Он взял его с одной фермы, где он купил лошадку, потому что его тронула привязанность гуся к лошадке: куда бы ни шла лошадь, гусь отправлялся за ней. Он гоготал от удовольствия, завидев ее после того, как случалось им расстаться; и лошадка обращала особенное внимание на него: опускала голову и как будто вела с ним беседу.

Да, я забыл сказать, Джой, что, пока итальянец рассказывал нам про гуся и маленькую лошадку, все шествие зверей удалилось со сцены, и остались только неразлучные друзья. Лошадка следила такими выразительными глазами за речью хозяина, что она, наверное, понимала каждое его слово. Итальянец поклонился, и она наклонила голову; после этого, по приглашению хозяина лошадка встала на задние ноги и протанцевала вальс кругом сцены; смешно было смотреть на проделки гуся в это время: он неуклюже вертелся около лошадки, стараясь держаться как можно ближе, но не попадать под копыта.

Потом на сцену выпустили другую лошадку, и они вместе представили много интересных вещей: подавали пальто хозяину, снимали с него калоши, придвинули ему кресло и стол. Они приносили письма, звонили в звонки, качали хозяина на качелях, прыгали через веревку. Всего и не припомнишь, но самые занятные фокусы — арифметические ответы лошадей. Итальянец показал часы одной из них. «Который час?» — спросил он. — Лошадка ударила ногой четыре раза. «Хорошо, — сказал хозяин. — Теперь скажи четыре со сколькими минутами?» Лошадка ударила пять раз. Итальянец показал нам часы: было пять минут пятого. После этого он спросил лошадку, сколько ей лет. Она тоже ответила: четыре. «Сколько дней в неделе?» Лошадка стукнула семь раз. «Сколько месяцев в году?» Двенадцать ударов последовало за этим вопросом. Конечно, итальянец сопровождал каждый вопрос каким-нибудь особенным движением, понятным для лошадки, но так незаметно, что нельзя было уловить его. «Ты отлично выдержал экзамен, — сказал он лошадке по окончании вопросов. — Теперь можешь подурачиться». Лукавый огонек блеснул в глазах лошадки. Она брыкнула задними ногами в хозяина, опрокинула стол, доску и забегала по сцене. Хозяин прикинулся, что рассердился, позвал другую лошадку и велел ей вывести буяна. Обе лошадки пресмешно завозились между собой и, наконец, вместе убежали со сцены в сопровождении гогочущего гуся.

После лошадей были представления собак с веревочными лестницами, по которым они искусно прыгали и лазили. Итальянец хлопал раз бичом, собаки начинали; два — они делали обратное только что показанному, три — они останавливались. В конце каждого номера все звери: собаки, кошки, лошади, обезьяны подходили к хозяину, и он им давал по куску сахара. Видно было, что звери любят его, потому что они то и дело между представлениями подходили и лизали ему руки или тыкались об его рукава. В конце представления обезьяны сыграли целую комедию: одна, одетая в дамское платье с вуалью на голове, изображала невесту, другая в мужском сером костюме и высокой шляпе представляла молодого человека, который увозит невесту без ведома родителей; на сцену высыпала целая толпа обезьян, которая с криком и уморительными гримасами преследовала беглецов. Публика осталась в восторге от всего представления; долго вызывали итальянца. — «Я бы с удовольствием пошел еще раз в звериный театр».

С этими словами Джек отпустил меня и вышел из комнаты. До чая оставалось еще много времени; вечер на дворе был прекрасный. Мне захотелось сбегать в ту гостиницу, где остановился итальянец со зверями, и посмотреть на них. Солнце садилось в дымке, было тепло, я с удовольствием пробежался по улицам нашего хорошенького города, откуда местами видны были голубые волны моря.

Гостиница находилась как раз в середине города. Кругом было много домов с лавками. Кто-то окликнул меня, когда я побежал к гостинице. Это был Чарли Монтачью, о котором я слышал, что он с отцом и матерью приехал в Ферпорт и живет в гостинице, пока их загородный дом переделывался.

Чарли шел со своим сеттером, которого звали Бриском. Чарли поласкал меня и вошел с Бриском в подъезд гостиницы. Я же обошел первый двор гостиницы и, не найдя там кого искал, отправился на задний двор. Тут, в отдельной пристройке со столами, я увидел всех участников представления: лошадок, коз, обезьян, собак. Мне хотелось увидать белого гуся; я подошел совсем близко и заглянул в ворота. Звери встретили меня ласково; все повернули ко мне головы и смотрели добрыми глазами; обезьяны, цепляясь за перекладины своей большой клетки, старались меня разглядеть; собаки завиляли хвостами и хотели просунуть морды в решетку. В дальнем стойле, где стояла лошадка, я увидел что-то белое, это был гусь.

Но вот кто-то вошел в сарай. Все звери встрепенулись. Я увидел подле себя человека, который вместо того, чтобы вытолкать меня, ласково сказал мне что-то на языке, мне непонятном. Я догадался, что это был итальянец. Как его любили звери! Все тянулись к нему; собаки завыли от радости, гусь вспорхнул, обезьяны пуще прежнего затрещали.

Он с ними всеми говорил ласковым голосом, потом вынул из большого мешка всяких сладостей каждому по его вкусу. Собаки получили вкусные косточки, обезьяны — орехи, лошади — сочную морковку и сахар, козы — свежую зелень, а гусь — зерна.

Мило было смотреть на доброго старика-итальянца среди его любимцев. Глядя на ужин зверей, я тоже почувствовал, что хочу есть, и побежал домой.

После чая я еще раз бегал с господином Морисом в город. Он ходил что-то купить, потому что мальчиков никогда вечером не посылали в город. На улицах было людно и шумно в этот вечер.

Вернувшись домой, я забрался в конуру Джима и там скоро крепко заснул. Около полуночи, должно быть, я проснулся и выбежал во двор. Вдали слышен был звон набата. Где-нибудь в городе случился пожар.

Бывал я уже на пожарах с мальчиками и знал, что там всегда бывают шум и суета. У нас в доме показался свет в окнах; верно, мальчики вставали.

Мы с Джимом ждали у подъезда, что будет. Через несколько мгновений дверь из дома отворилась, и господин Морис быстро пошел по направлению зарева. Мы побежали за ним, по дороге нам встречались другие люди, спешившие на пожар; некоторые даже не успели захватить своих шляп.