Маршал Саундерс - Красавец Джой

Зовут меня «Красавцем Джоем». Шерсть у меня коричневая, роста я среднего. Не думайте, что кличку мне дали за красоту. Господин Морис, у которого я провел последние двенадцать лет жизни, говорит, что я заслуживаю мое название столько же, сколько один мальчик негр, знакомый его деда, которого прозвали Купидоном. Я не понимаю, что хочет этим сказать мой хозяин, но, когда он это кому-нибудь говорит, на меня глядят с улыбкой. Я знаю, что я некрасив, что я не породистая собака, а простая дворняга.

Я родился в конюшне одного дома на выезде небольшого города в штате Мэн [1] В Соединенных Штатах Америки. . Город этот назывался Ферпортом. Первое, что я помню, это ощущение тепла под боком у матери. Потом помню, что я всегда чувствовал голод. У меня было штук шесть-семь братьев и сестер, и у матери не хватало молока на всех нас, так как она сама часто голодала.

Очень мне неприятно вспоминать время своего раннего детства. Хозяин моей матери был молочником. Он держал лошадь и трех коров и возил по соседям кувшины с молоком в старой разбитой тележке. Я думаю, на всем свете не было человека хуже молочника Дженкинса.

Мое первое знакомство с ним было такое: он дал мне такого пинка, что я отлетел к противоположной стене. Мать очень страдала от его побоев: часто все тело ее было избито и ныло, но она все-таки любила хозяина и не хотела уйти от него. Странно подумать, сколько есть на свете людей жестоких без видимой причины. Они не сумасшедшие, не пьяницы, а точно в них поселился какой-то дух злости.

Я думаю, что одной из причин злобы Дженкинса была его лень. Отвезя молоко к своим покупателям, он возвращался домой и весь остальной день ничего не делал. Если бы он чистил двор и конюшню, ходил как следует за коровами и работал бы в своем саду, то у него достало бы дела до вечера, но у него везде было грязно и не убрано. Дом его и земля были в стороне от большой дороги, так что всем проезжим не бросался в глаза беспорядок, а перед осмотром, который производился иногда городским инспектором, Дженкинс всегда успевал все привести в приличный вид.

Бедные его коровы весной и летом поправлялись немного в поле после осени и зимы, проведенных в грязных стойлах. Стены в стойлах были плохие: в большие трещины во время метелей наносило, бывало, кучи снега. Пол был покрыт густым слоем грязи, а свет еле проникал в крошечное окно, выходившее на север. Бедные животные, худые и большею частью больные, терпеливо выносили стужу и плохой корм.

В послеобеденное время Дженкинс приносил им отбросы, собранные им по знакомым домам, или сгнившие овощи, выброшенные из лавок; где же от такой гнилой пищи можно быть здоровым! Тут только можно нажить болезни. Сена коровы ели мало, так что и молоко они давали плохое, жидкое, но Дженкинс подмешивал в него какого-то белого порошка, от которого молоко становилось гуще.

Жена Дженкинса была забитая, растерянная женщина. Она не смела слова сказать своему мужу. К тому же она была неопрятная хозяйка: я нигде не видал такой грязной кухни, как у нее. Помню, какие она делала странные вещи. Возьмет, бывало, половую щетку и ее деревянной ручкой мнет картофель, а со щетин ее туда же, в чашку, сыплются пыль и грязь. Замесит тесто и не накроет его, а куры нередко приходили и садились в него. Дети ее, постоянно грязные и оборванные, играли в лужах подле дома.

Раз в начале весны, когда коров еще не выгоняли в поле, младшая дочь Дженкинса заболела. Девочка сильно хворала, и мать хотела послать за доктором, но отец не позволил. Девочку перенесли с кроваткой к самому очагу; мать ходила за ней, как умела. Тут же она и стряпала, и мыла посуду. Я видел, как она обтирала пот с лица девочки тем же полотенцем, которым вытирала потом молочные кувшины.

Между покупателями никто не знал про болезнь девочки; соседи тоже редко заходили к нам. Девочка выздоровела, но вскоре после того Дженкинс вернулся домой с испуганным лицом: у одного из господ, забиравших у него молоко, сделалась тифозная горячка, и доктор не мог понять, откуда он ее захватил, так как по всей округе не было тифа, а болезнь эта заразная. Спустя некоторое время больной умер, оставив вдову и трех сирот.

Все это случилось из-за неопрятности Дженкинса и его жены, потому что они перенесли заразу от своей девочки в молоко, которое продали умершему господину.

Я как сейчас помню ужасное лицо Дженкинса, когда он ранним зимним утром входил, бывало, в конюшню, вешал фонарь на гвоздь в столбе и сердито принимался за дело. Он угощал бедных коров бранью и пинками, чуть только которая-нибудь из них делала малейшее движение, казавшееся ему непозволительным.

Моя мать спала со мной на куче соломы в углу стойла; чуть, бывало, она заслышит шаги хозяина, как разбудит меня, и мы с ней спешим выбраться на двор, как только отворится дверь. Хозяин всегда собирался дать нам мимоходом пинка ногою, но мать научила меня вовремя увертываться от его ноги.

Подоив коров, Дженкинс нес молоко к жене. Жена должна была процедить его и разлить по кувшинам.

Лошадь наша, Тоби, — несчастное, заморенное создание, слабая в коленках и в спине, насилу могла везти тележку с молоком, и Дженкинс все время погонял ее, немилосердно барабаня кнутом по ее худым бокам.

Часто, лежа на соломе в своем углу, я думал о бедном Тоби и удивлялся, как он мог еще выносить такую тяжелую жизнь — зимою, всегда впроголодь, стоять в холодном стойле или объезжать поутру покупателей! И бил же его Дженкинс, хотя Тоби никогда не бунтовал против хозяина, слушался его, старался угодить ему изо всех сил!

Моя мать тоже отправлялась за хозяином во время утреннего объезда. Когда я спросил ее раз, что ей за охота бегать за таким дурным хозяином, она ответила мне, повесив голову, что в иных домах ей давали кости, а она всегда была так голодна! Кроме собственного голода, она очень жалела меня и всеми силами старалась чего-нибудь достать для меня. Как она ласкала меня, принося мне кусочек чего-нибудь съестного!

Когда Дженкинс возвращался, я звал мать к соседским собакам в гости, но она не хотела идти, а я не решался уйти без нее. Так мы и слонялись около дома, прячась от глаз хозяина, который после обеда все время придирался то к жене и детям, то к немой твари, подвластной ему.

Я еще не рассказал вам про моих братьев и сестер. В одно дождливое утро, когда нам было недель семь-восемь, Дженкинс вошел к нам со своими грязными ребятишками. Он посмотрел на нас, выбранился за то, что мы были так уродливы, и сказал, что, будь мы лучше, он мог бы продать нас кому-нибудь. Пока он говорил это, мать следила за ним беспокойными глазами: она тревожно вертелась около нас и жалобно смотрела на хозяина.