Иштван Фекете - Репейка

— Здравствуй, Репейка, гляди, не стяни с меня юбку…

Репейка умолк и тотчас из контролера превратился в почетный эскорт.

— Как спали, отец?

— Плохо, черт бы побрал эту сигару.

— Да еще вино?

— И вино!

— Пошел прочь, Репейка, — сказала Анна невесело, — не до тебя мне.

— Он утром мне и шлепанцы принес. — Старый мастер взял под защиту щенка, который тоже был виновником вчерашнего пира; затем они вошли в дом, но и оттуда слышалось ворчание Анны.

Репейка за ними не последовал, так как в голосе женщины трепетало нервное раздражение; вместо того он обследовал двор и, увидев за забором высматривавшую его Бодри, подошел.

— Рыба… Опять от тебя рыбой пахнет. — проглотила слюну соседка, — это дурно кончится.

— Дали мне… а что это у вас за шум был?

Бодри опустила голову, села, печально подметая землю хвостом.

— Меня даже избили. В поле не пускают, есть не дают, а ведь я сегодня большущую лягву им поймала и принесла на кухню, — уныло почесалась соседка.

— Зачем принесла-то? — посмотрел на нее Репейка. — Человек не любит этих пучеглазых, а те, что в юбках, даже боятся их.

— Она и мышей боится… потому-то я, видишь ли, и не понимаю. Цилике приносит мышь, кладет хозяйке прямо под ноги и получает за это молоко… я приношу жабу, кладу перед ней, а она визжит, словно с нее кожу сдирают. Ну, как тут понять человека?

— Трудно, — уставился перед собой Репейка, — очень трудно…

— Даже если убрать Цилике, чтоб не мешалась под ногами, — продолжала раздумывать соседка, — все равно не поможет. Через некоторое время появится другая. Я уж пробовала…

— Видно по твоей морде.

— Да, она царапалась и дралась, но только это ей не помогло, я прижала ее, тряхнула разок, она и перестала царапаться.

— Верю, — посопел за забором Репейка, — верю. Ведь у тебя зубы вдвое больше моих, и шея крепкая. Вон какая крепкая…

Соседка позабыла все свои горести от этого комплимента, ведь она была женского рода, иначе говоря, сука. Она легла, совсем прижавшись к забору.

— Я бы ее не тронула, но из-за причитаний Каты совсем потеряла голову. Ведь Ката, старшая наседка, моя приятельница. Когда у нее нет цыплят, она несет яйца под стожком соломы, а потом кричит мне, иди, мол, снеслось яичко. Ну, я и иду… но птенцов ее не трогаю.

— Да и нельзя это, — одобрил Репейка, — вообще родственников Каты трогать нельзя, потому что тогда явится Янчи с тоненькой палкой…

— Не знаю, кто такой Янчи, — поглядела на него соседка, — но ты прав. Однако, Юци…

— А это еще кто? — поинтересовался Репейка.

— Да та самая кошка, которую я распотрошила. Уже и то несправедливо, что человек свое имя кошке дает. Ты слышал когда-нибудь, чтобы собаку звали Аладар? Моего хозяина так зовут, а я все-таки Бодри.

— А меня Репейкой зовут…

— Ну, видишь? И ведь красивое имя, красивое…

— Бодри тоже красиво звучит.

— Да я ничего и не говорю, но все-таки не человеческое имя… Одним словом, Юци — мало ей было того, что молоко получала — приладилась цыплят Каты высматривать, то одного поймает, то другого. Я, конечно, как услышу, что Ката убивается, на помощь бегу, да только всякий раз запаздывала… а кончилось тем, что хозяйка меня там застала и так стукнула по голове толстенной палкой, что я чуть не окочурилась. Эти, в юбках, даже того не знают, какой толщины палки положены, чтобы собаку учить…

— Янчи совсем тоненькой палочкой пользовался, прутом, можно сказать.

— Порядочный человек, должно быть… вот тогда-то я подстерегла Юци и задушила. У нее и в тот раз цыпленок в зубах был. На всякий случай я спряталась, а Юци так и нашли — маленькая Ката возле нее валялась…

— Твое счастье, — кивнул Репейка.

— Мне тогда несколько дней подряд давали молоко, потом объявилась Цилике…

Репейка вдруг насторожился — что там в доме?

— Мне надо бежать, проводить Аннуш. Аннуш тоже в юбке, но я люблю ее, она меня гладит и есть дает…

Бодри только вздохнула. Ее никто не гладил и не давал есть. Долгим взглядом посмотрела она вслед Репейке, который подбежал к Аннуш.

Анна больше не сердилась за ночную гулянку, но Репейку все же дернула за ухо.

— И ты мог бы умнее быть, коли уж у нас ума не хватило…

— Больно! Бо-о-ольно, — заскулил щенок.

— Ну, то-то! Из-за тебя ведь выпивка-то была. Лайош чуть было наковальню не разброс чтобы в себя прийти, да еще стопочку поднести попросил…

— А ты поднеси, дочка. Если собака укусила — собачьей шерстью и лечить.

— А если женщина? — засмеялась Анна.

Старый мастер обреченно махнул рукой.

— Против ее укуса лекарства нет… разве только другая женщина…

— Ох, и наговорили вы мне, отец, уж лучше я и ключ от погреба ему отдам… Ну, Репейка, приглядывай за домом, — сказала она щенку.

Репейка вернулся к хозяину, сел напротив.

— Ведь мы не покинем друг друга, правда?

— Я думаю, Репейка, пойдем-ка мы в сад.

Из сказанного Репейка понял только слово «пойдем» и одобрительно, радостно завилял хвостом. Однако, прежде чем выйти, еще раз взглянул на своего хозяина и доверительно положил лапу на большой сапог старика:

— Бодри бьют там, за забором… а если сюда забежит Цилике, уж я потреплю ее немного за шкирку…

— Ножницы возьмем, заглянем и к пчелам. Ну, пошли.

К этому времени утренняя роса высохла, только под кустами еще сохранилось немного влаги. Шум села волнами перекатывался в поле, на высоком тополе разнузданный воробьиный народец совещался о том, куда податься поклевать пшеницу, а договорившись, всей стаей взмыл в воздух и полетел прямо в противоположном направлении. Воробьи только в чириканье соблюдают какой-то порядок, а состоит этот порядок в том, что никто никого не слушает и птенцы, едва научившись летать, уже вмешиваются во все, считая себя не менее умными, чем старики, — впрочем, это еще не столь уж великое дело: известно ведь, что такое воробьиный ум!

Репейка лишь взглянул на них и сразу отвернулся, воробьями интересоваться бессмысленно. Маленькие серые бездельники, казалось, для того только и существуют, чтобы кормить собою ястребов да коршунов, хотя весной они усердно обирают гусениц с деревьев, да и родители они очень заботливые, как, впрочем, и все животное царство.

— Тихо, — приказал старый мастер Репейке, — тихо… с пчелками нужно поосторожнее.

Репейка внимательно смотрел на своего хозяина, чей голос советовал остерегаться, да и сам он недолюбливал летучий мир насекомых. Есть их нельзя, жужжание, гудение пугает, а некоторые жалят так, что небо кажется с овчинку.

К тому же пчелы бывали иногда еще раздражены, что, как правило, сулило перемену погоды, иной раз означало недостаток воды или жару, или же говорило о каком-нибудь исключительном событии в их республике, управляемой вообще-то королевой, но на основании строгих, даже жестоких законов. У людей королевы часто воображают себя стоящими над законом, тогда как королева пчел была сама — закон. Она жила соответственно тайным законам и умирала — или ее убивали, — если не могла уже с пользой выполнять свое предназначение.