Иштван Фекете - Репейка

Здесь мужчина говорил с мужчиной, вот и все.

Вполне возможно, конечно, что с женитьбой Амбруша не так-то все просто и тут могут «встретиться» или «возникнуть» различные препятствия, хотя сельский люд знает, что такого рода препятствия не встречаются и не возникают, что они уже есть или еще будут, коварные, как прикрытая сверху волчья яма, и немые, как колючая изгородь в темноте. Словом, препятствия возможны, что для мужчины, впрочем, не в диковинку, как возможно и то, что старый мастер сильно намучился той ночью, потому-то и пожелал ему Амбруш крепкого здоровья.

А со здоровьем у Гашпара Ихароша в самом деле было еще неважно. Во всем теле чувствовалась слабость, иногда кружилась голова, хотя он-то считал, что поправляется.

Однако старое сердце, как и доктор, говорили другое.

— Надо очень беречь дядю Гашпара, понимаете, Анна?

Анна затрепетала.

— Я не сказал, что надо пугаться. Сказал, что беречь надо. Когда немного окрепнет, отвезем его в больницу на серьезное обследование. Там уж скажут, что к чему.

— Отец и сам собирался в город… да только о больнице он и слышать не хочет. Даже помянуть при нем нельзя.

— Знаю. Но если опять заговорит о поездке, вы как бы между прочим поддержите, а там и у меня случайно дело в городе найдется. Остальное доверьте мне…

— Спасибо…

— Не за что. И о повозке я позабочусь. А пока пусть он себе пчелами занимается. О больнице ни слова.

— Очень он по песику своему скучает, а посылать за ним не хочет.

— И не нужно. Если сержант обещал, что вернет…

— Завтра обещался.

— …значит, принесет. Да, сейчас только вспомнил. Он ведь просил вам передать кое-что.

— Мне?

— Передай, мол, ей, что Репейка-то заговорил. Из шести подозрительных на двоих указал. Они и есть те грабители. Уже признались.

— Вот дурень! — засмеялась молодая женщина.

— Видел я, Анна, в жизни своей и дурней, да этот не таков. Я бы сказал даже, что он на редкость умный человек, но не скажу, потому что умный человек ab ovo [3] Здесь — изначально (от яйца) (лат.) . редкость.

Анна не знала, что такое ab ovo, и потому чуть-чуть покраснела. Бог его ведает, не слишком ли крепкое словцо всадил доктор, ведь он и по-венгерски выражался напрямик, своими именами называя все органы, явления, действия и материалы, встречавшиеся в его врачебной практике. Но за то его и любили — пожалуй, именно за это любили особенно, — что в спертом стонущем воздухе комнаты больного его здоровая грубость звучала обещанием грядущих радостных дней.

Предсказания его, однако, как правило, сбывались, и Анна даже подивилась, когда на другой день к вечеру в калитке показался сержант. Сержант — а рядом с ним Репейка.

На шее щенка был новый ошейник и медаль за отличную службу в деле государственной важности.

Старый мастер сидел на пороге, и глаза его затуманились, когда щенок подбежал к нему, лег и положил голову на ногу.

— Я пришел, — проскулил он, — мы пришли. Голова у меня уже не болит.

— Репейка…

Щенок вскарабкался лапами на колено старика.

— И есть мне давали… а вот этот человек не позволил мне покусать их…

— Репейка, наконец-то ты здесь!

— Ой, как же я счастлив, — тявкнул щенок, — и Аннуш здесь, нет ли чего-нибудь перекусить, Аннуш?

— И посмотрел на нее так, словно ждал ответа.

— Ну, разве не умеет он говорить? — спросил милиционер. — Разве вы не видите, он же говорит вам что-то!

Аннуш погладила щенка по голове.

— Уй-уй! — вякнул щенок. — Уй-уй-уй… там еще больно…

— Присаживайся, Йошка. Аннуш, гость у нас…

Анна вышла на кухню, а Репейка тоскливо поглядел ей вслед, потом перевел глаза на старого мастера.

— Как думаете, дядя Гашпар, о чем спрашивает сейчас собачка?

— Да ни о чем.

— Как ни о чем! Репейка спрашивает, можно ли ему выбежать за Анной на кухню.

При слове «Анна» Репейка радостно завилял хвостом.

— Верно ли, песик, что сержант говорит? — погладил старик Репейку. — Верно? Ну, тогда беги к Анне, — показал он на дверь, и Репейка, благодарно тявкнув, вылетел на кухню.

— Ну?

— Может, ты и прав, ведь я тоже, бывало, слышал, если какой-нибудь инструмент жаловаться начнет… мол, отточи меня, поставь новую рукоятку, маслом смажь или еще что…

— Оно и не удивительно. Инструмент мучился, а вы, дядя Гашпар, понимали его… Ведь он становился вроде как бесполезным, хотя мог бы приносить пользу, ну а вопрос и ответ у человека в мыслях рождаются. Но без инструмента не родились бы. Да туманное это дело…

Возможно, сержант и погрузился бы в этот туман, но вошла Аннуш, а рядом с ней бежал Репейка, веселый, словно не его ударили по голове несколько дней назад.

— Она несет уже, несет! — тявкал он, так как на подносе рядом с бутылкой вина красовалась ветчина в обрамлении колбасных кружочков.

Все это вместе, по суждению Репейки, приятно сочетало суровый реализм с самой возвышенной поэзией, действительность с грезой, ибо проглотить вот такой несравненный кусочек ветчины — это действительность, но то, что ощущает при этом собака (будь то пастушеская, сторожевая, цирковая или охотничья), — это уже чистая поэзия.

— И мне, и мне! — залаял, глотая слюну, Репейка, так как вновь пробудившийся аппетит начисто вымел из здорового желудка даже самое воспоминание об обеде.

— Дай уж ему что-нибудь, дочка… а ты посиди здесь, Репейка!

Репейка смотрел женщине вслед совсем так же, как Амбруш смотрел с телеги на Эсти, только еще более неотступно, но от хозяина не отошел. Когда же в его миске звякнули кости, весь затрясся от вожделения. Он встал лапами на сапог хозяина, но смотрел на миску.

— Можно мне туда?

— Похоже, милиционер-то не обкормил тебя… Ступай, Репейка, поешь!

Репейка бросился к своей миске так, словно опасался, что еще один миг и она, расправив крылья, улетит, хотя у мисок такое не в обычае.

— А ты, Йошка, принимайся за дело, у меня что-то нет аппетита, да и доктор запретил мясо есть.

Сержант вынул складной нож и, как только начал есть, сразу стало видно, что под синим мундиром и сейчас еще живет пастух, который режет хлеб, отрезает мясо, не манерничая, ловко, разумно, ест так смачно, что на него приятно смотреть и даже у человека с больным желудком просыпается аппетит.

Нож не крошил хлеб и не кромсал мясо. Он отрезал кусок как раз такой, какой нужно, не меньше и не больше, и было похоже, будто это лезвие делало ветчину лакомством еще до того, как она попадала на мельницу здоровых зубов.

Бывший пастух, сержант не пожирал жадно пищу, но и не баловался крохотными кусочками. Он ел молча, и это молчание превращало его трапезу в обряд, совсем как там, в мире полей и трав, где пища всегда есть подлинная радость, частица извечного праздника жизни.