Эрик Кольер - Трое против дебрей

Теперь пришла пора рыть канал, и это отняло у нас почти не делю. К этому времени запруженный луг наполнился водой, и я мог проверить правильность своих расчетов. Все было верно. Вода спокойно текла в канал, а если немного влаги и всасывалось в песок, оставшегося количества было вполне достаточно, для того чтобы наш посев трав не погиб от засухи.

Трудней всего было очистить от леса нашу долину. Каждую осину и каждую иву нужно было сначала срубить значительно выше основания дерева, разрубить на части и сложить кучами, для того чтобы в будущем сжечь. Затем при помощи лошадей, канатов и блоков были выкорчеваны и увезены пни. После этого все мы руками разбирали и вытаскивали по частям густую сеть корней, пользуясь только мотыгой. Когда почва была очищена от корней, ее было нетрудно вспахать. И когда пролегла последняя борозда, я впряг лошадей в фургон, отправился в Риск-Крик и взял у торговца во временное пользование пружинные бороны.

Оставалось только заплатить жалование Молизу, а это далеко не просто, когда имеешь дело с индейцами, которые не только очень непосредственны, но и в той же мере горды. Нельзя просто дать индейцу чек или пачку банкнотов и сказать: «Ты мне больше не нужен». Так можно расплатиться только с белым работ ником. Если поступишь так с индейцем, то потеряешь его уважение.

Мы с Лилиан обсудили все это задолго до конца работы.

В день расплаты нужно было пригласить Молиза и Цецилию на ужин и угостить их на славу.

Молиз оделся в чистый крепкий черный комбинезон из грубой бумажной ткани и шелковую рубашку такого же цвета, но по рядком выцветшую. На нагрудном кармане рубашки была вы шита красными нитками голова лошади. Несомненно, вышивка отсутствовала, когда рубашка покупалась на фактории. Конечно, это произведение искусства было делом загрубевших в работе рук Цецилии. Лицо и руки Молиз чисто вымыл, а свои жесткие черные волосы тщательно пригладил. Такими я их еще не видел: обычно они торчали во все стороны, напоминая своим видом со рочье гнездо. Цецилия оделась с подобающей торжественному случаю тщательностью. На ней была белоснежная льняная блузка и пестрая ситцевая юбка. Ее волосы цвета воронова крыла, заплетенные в косы, доходившие почти до пояса из оленьей кожи, были частично скрыты под огромным желтым платком. Цецилия была явно на несколько лет старше Молиза. Об этом свидетельствовали крохотные морщинки на ее лице. Лицо Цецилии в какой-то мере напоминало мне размытый и запылившийся клочок земли, на котором давно уже нельзя было вырастить что-либо яркое и прекрасное.

Лилиан открыла две драгоценные банки мяса белых куропа ток, законсервированных еще осенью, и сделала из них отменный суп, приправив его легкими, как перышки, клецками. На десерт у нее был пышный пирог с голубикой. Ягоды тоже были законсервированы предыдущим летом.

Когда Лилиан и Цецилия мыли посуду, я дал Молизу сигару (в мае, в день моего рождения, лавочник подарил мне целую пачку сигар) и сам тоже закурил. Затем я потратил два долгих часа, обучая Молиза писать печатными буквами свою фамилию. Для этого мы пользовались огрызком карандаша Визи. Молиз оказался на редкость способным и к концу урока мог написать свою фамилию неуклюжими, но вполне отчетливыми буквами. Затем, бросив ему краткое «спасибо, Молиз», я расплатился с ним.

Индейцы вышли за порог хижины. Еще не стемнело. Молиз задержался у входа. Он нахмурил брови, как бы стараясь найти подходящие слова. Затем напряжение исчезло с его лица, и он улыбнулся до ушей: «Черт бери, твоя чертов хороший белый люди». Так он распрощался со мной. В устах индейца это был настоящий комплимент.

Однажды к нам пришел гость, который не стучался в дверь, а вместо этого неслышно подошел к окну и остановился там, глядя на нас тайком. Мы не слышали его приближения по слегка под мерзшему снегу, несмотря на то что он весил около полутора тысяч фунтов. И при ночном освещении его лицо можно было принять за морду лошади, или быка, или верблюда, или любого похожего на них зверя.

В течение января и февраля почти не было вечера, чтобы окна хижины не покрывал сплошной иней. Если подышать на такое оконное стекло, оно слегка увлажняется и тут же опять замерзает. Но в понедельник вечером слой инея на окнах был толще обычного примерно на восьмую долю дюйма. При надоб ности или желании можно было написать фамилию на оконном стекле, нарисовать занятную картинку или карту мира. Ибо понедельник был днем стирки, и клубы пара поднимались из деревянной лоханки, в которой Лилиан стирала скопившееся за неделю белье. Как только пар касался окон, он превращался в лед.

По мнению Лилиан, таскать сучья для плотины было гораздо легче, чем тереть простыни, рубашки и прочее белье о гофриро ванное железо стиральной доски, склонившись над большой деревянной лоханкой.

— У меня болит спина, — пожаловалась она.

— В каталоге заказов есть стиральная машина, приводимая в движение мотором на бензине, — начал я неопределенно. — Когда-нибудь после удачной продажи пушнины я куплю тебе такую машину. И тогда у тебя не будет болеть спина по понедель никам. Все за тебя будет делать машина.

— Стиральная машина! — Лилиан презрительно фыркнула. Она уже в течение часа чинила носки и, судя по количеству дырок на них, еще долго собиралась заниматься этим делом. Канадские снегоступы, так же как и обычные лыжи, быстро рвали носки: крепление мигом протирало пятки.

— Нужно купить еще многое, прежде чем дело дойдет до стиральной машины. И кроме того, — продолжала Лилиан, — я не сумела бы обращаться с ней.

— Ты могла бы научиться.

Она поднесла иголку к свету, продела в ее ушко еще одну шерстяную нитку и возразила:

— Мне кажется, я предпочту иметь дело с моей стиральной доской. Она не дает мне толстеть.

Был вечер понедельника. На этот раз слой инея на окнах был еще толще, чем обычно в дни стирки. Январская луна светила вовсю, небо было усеяно звездами. Мне не нужно было смотреть на термометр, чтобы узнать, показывает он 45 или 40° ниже нуля. Достаточно было выйти из хижины и глубоко вздохнуть. Если было 45° мороза или еще холодней, каждый вздох вызывал приступ кашля. В холодную зиму 1934/35 года мои легкие пострадали от мороза. У меня не было ничего серьезного, но все же я начинал кашлять, вдохнув морозный воздух при температуре ниже 45°. И в тот вечер, когда я ходил в сарай за сеном для лошадей, я кашлял, не переставая, пока не вернулся в хижину.

Я сидел за столом и писал дневник при свете керосиновой лампы. Лампа была как лампа, но света от нее было маловато, и, водя пером по бумаге, я думал о том, что неплохо было бы иметь электрическую лампочку над головой вместо керосиновой лампы на столе.