Борис Рябинин - Рассказы о потерянном друге

Самое главное — любящее сердце, тогда и никакие трудности не страшны. Под напускной суровостью и строгостью у Вовки скрывалась добрая и отзывчивая душа.

Ну, а что касается Чапы… Друг всегда поддержит друга, даже если друг этот — собака! Оказывается, Чапа способна была не только привязываться и ходить за хозяином как тень, но и умела отблагодарить, платить добром за добро… Но — будем рассказывать по порядку.

Очень скоро нашлось и для Чапы серьезное дело.

Штаб ПВО их района находился в подвале дома у Пяти Углов (есть такой перекресток в Ленинграде, очень шумный и тесный, где сходятся несколько улиц), а ребята, с Вовкой во главе, дежурили на Моховой. Иногда случалось: надо доставить быстро какое-либо сообщение в штаб, а идет бой, кругом сыплются горячие осколки, носа не высуни. Однако не случайно эрделей считают лучшими четвероногими связистами. Бежит эрделька быстро, человеку не угнаться, маленькая, увертливая, ей и осколки нипочем. А дорогу только раз покажи — не собьется.

Словом, стала Чапа связным службы ПВО. Вот тут-то, на живом примере, и уяснил Вовка, что такое ориентировочный инстинкт. Замечательная штука! Чапе только свистни, подай знак — полетит как пуля. «Пост» — значит, «пост», никогда не ошибется! К ошейнику прикреплена маленькая незаметная сумочка, портдепешник называется, туда можно вложить записку или там распоряжение какое — доставит вмиг!

Скоро рыжую шуструю и приветливую собаченцию со смешной бородатой мордой полюбила вся Моховая. Ее в «лицо» знал любой дежурный штаба ПВО. А одна соседка-дружинница (она оказалась большим знатоком в эрделях и азартной собачницей) как увидит Чапу, так остановится и обязательно шерсть щупает: «Хорошая оброслость. Тримминговать надо, щипать… Знаешь, что эрделей щиплют? Из таких хороших собак делают…»

Вовка даже обиделся: что значит делают, когда Чапа уже есть! Скажет тоже! «Да смотри, — добавила советчица, — чтобы твоя Чапа не угодила на жаркое». Предупреждение своевременное. Не угодит. Вовка смотрит в оба и Чапу от себя ни на шаг. Всегда вместе.

Вовка сидит на крыше. «Чап-чап, чап-чап», — доносится до ушей. (Теперь Вовка знает, почему ей дали такое имя.) Явилась Чапа. Она ловко взбирается по чердачной лестнице, выпрыгивает через слуховое окно; на железе когти ее скрежещут, как будто они тоже из железа. Чапа умеет отлично сохранять равновесие и проходит по узкому карнизу, словно эквилибрист, которого Вовка видел в цирке. Ага, в портдепешнике что-то есть. Пишет мать: «Приходи обедать».

До обеда ли, хоть в пустом животе и подвывает до боли. Каждый день теперь в кишках такое кукареканье, что не знаешь, чем унять. Все забывается, только голод не забывается: чем бы ни занимался, сидишь и думаешь — скоро ли поесть, скоро ли поесть, скоро ли… Да обед-то: кисель из клея… а все же какая-никакая еда! Однако нынче с обедом придется погодить: что-то уж больно расшумелись фашисты.

С тех пор как наши стали сбивать много фашистских самолетов, гитлеровцы начали бояться летать над городом и предпочитают обстреливать его из дальнобойных орудий. Все еще надеются сломить упорство защитников. Зря стараются!

Пионер — всегда готов! Снаряды не долетают сюда, обстрелу подвергается другой район; но кто их там знает, фашистов, что у них на уме, вдруг перенесут огонь… Надо быть начеку.

Вовка напряженно и сосредоточенно, как взрослый, морща лоб со спускающейся на него русой челкой, всматривается в дымы, которые поднимаются там и сям над изломанной линией крыш. Опять, гады, подожгли что-то… Смотрит Вовка, смотрит и Чапа, потягивая носом воздух: вероятно, унюхала запах гари.

Теперь уж нас не проведешь! Шалишь. Сами с усами (Чапа даже в самом буквальном смысле). В случае чего не кинутся хватать зажигательную бомбу голыми руками; а то сперва-то многие получили таким образом по неопытности тяжелые ожоги.

Вовка поднимает лицо, вверх — показалось, что летят самолеты, и Чапа, задрав бороденку, тоже смотрит на небо. Но небо чисто. Сегодня даже облаков нет.

Их дом высокий, с крыши видно все как на ладони. Ходят люди, катятся автомашины; видны на набережной у моста зенитки в гнездах из мешков с песком, виден купол Исаакия, Адмиралтейство, по Неве идет катер; совсем будто слились с ее свинцовыми водами низкие постройки Петропавловской крепости, все такое маленькое-маленькое, только шпиль Петропавловки, как всегда, выше всех. Раньше он блестел, теперь — нет, замаскировали его, чтоб не так видно было — артиллеристам противника хуже целиться. Вот уж истинно смельчак тот, кто не побоялся влезть на такую высоту…

Однако с желудком просто никакого сладу нет; да вроде бы и тихо, можно отлучиться…

— Пошли, Чапа! — командует Вовка.

«Цап-царап», — скребутся когти Чапы по железу крыши. «Чап-чап-чап-чап», — несется она вслед за Вовкой по лестнице. Но к дверям квартиры она поспевает первой и останавливается, оглядываясь на мальчика: знает, что он должен позвонить, потом раздастся легкий шум шагов с той стороны, потом дверь приоткроется — и тогда, пожалуйста, можно шмыгать мимо ног…

Ох, и обед, одни слезы! Мать наполняет поварешкой тарелку сына, Вовка наливает плошку жиденького картофельного супа (и где только матери удалось раздобыть настоящую картошку, чудо!) и ставит перед Чапой. Несколько шлепков языком, и плошка суха, Чапа переводит просящий взгляд с хозяина на хозяйку и обратно. В зрачках у собаки горит жадный блеск. Да-а, у нее небось теперь тоже частенько поют в брюхе куры с петухами…

Да это еще не самое худшее: она не знает, что хозяйка втайне от мальчугана давно уже решает мучительный вопрос, как отделаться от собаки. Жаль. Когда-то мать сама учила Вовку любить животных, не обижать их; но здоровье сына важнее, на счету буквально каждый грамм…

У матери, как и у Вовки, такие же зеленоватые глаза и в легких веснушках лицо с озабоченной складкой меж бровей. Четкие морщинки прорезались на нем с тех пор, как стало трудно жить. У матери забот за всех: с тревогой ждет писем с передовой каждый день, тянется кверху мальчишка — надо его кормить, одевать, обувать. А на нем как горит все; день-деньской по крышам да чердакам — там зацепится за гвоздь, там съедет на пузе по перилам…

После обеда Вовка вспомнил, что нужно навестить больного приятеля, который жил в соседнем квартале. Чапа, конечно, с ним. И вправду Санчо Панса. Тот тоже не отставал от рыцаря печального образа. А почему печального? Вовка — не печальный.

— Ну, чапай, чапай! — говорил Вовка, оглядываясь на Чапу. Это значило: «Давай быстрей, что ли!»

Но Чапу не проведешь, зря не прибавит шагу. Если серьезных дел нет — зачем торопиться? (Опять как толстяк Санчо.).

Вовка только хотел, сказать еще что-то насчет хитрости Чапы (он любил разговаривать с собакой, к этому его приучило долгое сидение на крыше), как вдруг оглушительный разрыв… Собственно, Вовка даже не слышал его; уши мгновенно будто заложило ватой; неведомая сила оторвала его от земли, приподняла, как перышко; стена дома внезапно прыгнула на него. С угрожающей ясностью он увидел около своего лица щербины в штукатурке, оставленные осколками, вмятину на водосточной трубе, вероятно след прежнего обстрела, и… потерял сознание. Боли он почувствовать не успел.