Иван Басаргин - В горах Тигровых

Первый и робкий хруст по ржаному колосу. Пока наберет жнец горсть хлеба, солнце уже сделает полшага по небу. Боже, помоги им! Ну, боже!..

Андрей не пошел на жатву, чего там делать, бабы с отцом управятся. Надо сруб в колодце заменить. Сгнил. Одному Никите несподручно. Меланья тоже хлопотала дома, готовила жнецам скудный обед. Потом надо было за Чернушкой присмотреть, похоже, на днях отелится. Будет молоко, будет махонькая радость.

Никита обтесывал бревна, Андрей рубил сруб. Пора все уметь, мужиком, стал. А Никита отвык от топора, неладно у него получается. Сердится, на свою неумелость.

— Ничего, дядь Никита, привыкнете.

— Знамо, привыкну. Ить привык только людей убивать. Счас сам себе противен. Но присяга, служба, куда денешься…

Над Камой полыхал закат. Большое красное солнце медленно закатывалось за угорья. Жнецы, усталые, потянулись домой. Неспешный гомон, приглушенный говор…

Во двор Силовых вошел урядник. Поманил пальцем Меланью, что бегала по двору, то за дровами, то в погреб за репой. Меланья, заискивающе улыбаясь, подошла к уряднику.

— Веди сюда корову, указ губернатора пришел, окот за недоимку забирать. На ярмарку сгоним.

Меланья не сразу поняла, о чем говорил урядник, глуповато улыбнулась, а когда урядник повторил, что забирает корову, она всплеснула руками, подалась назад, заголосила:

— Господи! Ваше благородие, дэк ить она у нас последняя, одна надея на Чернушку, скоро телиться будет. Повремените, сыны в отходе, вернутся, уплатим недоимку-то. Голопузая малышня высыпала на крыльцо и тоже заголосила вместе с бабушкой.

— Посмотри на них, голы, голодны, ить за зиму все перемрут! Вона, синими стали от голодухи. Их пожалей.

— У вас дети, а у меня щенята? Нет, Силова, вам я не прощу. Выводи корову! Ну!

— Оставь Чернушку, буду денно и нощно молиться за ваше здравие, — раскинула руки, чтобы не пустить урядника к сараю.

— Прочь с дороги! — сильно толкнул бабу в грудь, она упала.

Заверещали дети, закричал Андрей, Никита, отбросив топор, метнулся к уряднику.

— Пошто бабу бьешь, пошто не внемлешь беде чужой?! — загремел Никита.

— Уйди с дороги! Не мешай службу справлять! Георгиевский кавалер, я те припомню ту встречу! Отойди! — толкнул Никиту в плечо.

Потемнело в глазах у бывшего солдата, и оттого, что его толкнули, и оттого, что люди давятся нуждой, отвел руку и со всего плеча грохнул урядника под скулу. При этом выдохнул, выкрикнул: «Иэх!» — будто дрова колол. Удар испытанный, удар смертельный. Но не думал в тот миг Никита, что будет и как будет.

Урядник грохнулся на спину, брыкнул ногами и тут же испустил дух. Никита пожал плечами, будто чему-то удивился, сказал:

— А ить он совсем хлипок. Слабее турка будет. Из них не каждого за один раз убивал. Ужли преставился? А за оградой заполошный крик:

— Силовы убили урядника, Фролыча порешили.

— Никита, убегай! Пропали мы! Убегай, Никита! — закричала Меланья.

— Дядь Никита, беги! — вторил ей Андрей.

— Пошто бежать-то? Сумел согрешить — сумей и покаяться.

— Хватай колья, — слышался голос Зубина, — бей супротивников! Спытаем, так ли уж силен георгиевский кавалер, так ли смел!

На сторону Зубина встали его дружки и те, кто был у него в долгах, как барин в шелках, кто подпевал богатею, заглядывал ему в рот. Сбегались жнецы. Рев, а издали гул, будто надвигалась штормовая волна.

— Убегай, дядя Никита, — теребил рукав полюбившегося дяди Андрей — Убегай! Зубины убьют тебя! Никита поднял с земли кол, примерился, сказал:

— Турки не убили, персы не убили, а уж эти не убьют. Жидки. А потом, где ты видел, чтобы русский солдат убегал? А? Племяш? — Покрутил кол, отбросил в сторону, легок, не по руке. Вывернул сырой сосновый кол, пошел к воротам. А там уже трещали заборы, люди Зубина вооружались — Тиха, братцы! — прокричал Никита — Урядника убил я ненароком. Чуток тронул, а он тут же окапустился. Не затевайте драки. Ты, Зубин, не подбивай людей, бед и без того хватает. Я убил, я и буду один в ответе.

— А, струсил! Трусит георгиевский кавалер! — заорал Зубин. Двинулся на Никиту, замахнулся колом, но Никита легко отбил удар. Вышиб кол из рук Зубина. Солдат, дело знакомое.

Загудел тревожно колокол, полыхнул по сердцам людей. Зубинцы начали наседать на Никиту, он спокойно отбивался. Сбоку крик Феодосия:

— Наших бьют! Навались, мужики, бей гужеедов! Бей шкурников!

И началась коловерть. Трещали колья, хрустели кости, смачно прилипали кулаки к окровавленным носам. Драка раскручивалась"

Над Камой догорал закат. Чуть посвежело. Далеко, за угорьями, за латками леса, может быть у Уральского хребта, погрохатывал гром, гроза тянулась за солнцем. На Каме прогудел пароход. Жизнь, обычная жизнь перед засыпающей землей.

А здесь шел бой, не просто драка, а бой, уже стонали раненые, хрипели умирающие. Бой не кулачный, бой смертельный. Мякинина взяли в кольцо бедняки, сейчас раскрошат кольями голову. Закричал:

— Ларион, убивают, выручай!

Мякинины дрались на стороне Зубина. Дружки, за кого же больше драться? Ларион, обладая звериной силой, пробивался к отцу. И покажись ему, что Трефил Зубин замахнулся на отца, убьет. Опередил, со всей силы опустил кол на шею Зубина, хрустнули кости, мотнулась голова, Зубин откатился к забору. Дернулся и затих.

— Трефила убили!

Хрипы. Стоны. Крики.

— Трефил отошел! Тикайте, братцы! Бегите!

И жуткий ком распался. Зубинцы дружно бежали. Остались среди победителей Фома и Ларион Мякинины. Остались, сами не ведая почему. Кровь убитого не отпускала, как позже скажет Фома.

— Бей и этих! — закричали бедняки.

— Не трожь, они Зубина ухайдакали. Молодцы! Одним разбойником стало меньше. Ну, Фома Сергеевич, на чьей ты будешь стороне?

Молчал Фома. Окровавленный, и в своей и в чужой крови, стоял над Зубиным.

— Запутались дружки, смешали левую руку с правой рукой. Каторги кое-кому не миновать. За урядника мы в ответе, за Зубина вы, Фома Сергеевич, а за убитых бедняков отвечать некому, — тихо говорил Феодосий.

Закат потух, начали наползать сумерки. Тихие и осторожные.

И эту тишину разорвал звонкий голос Харитиньи:

— Бабы! Пошли рушить дом урядника! Там все, наши долговые записи. За мной, бабы! Мужики повоевали, а чем мы хуже их!

Бабам тоже захотелось отвести душу, на ком-то сорвать зло.

И двинулась бабья рать в сторону волостной управы. Побежала. Подолы широких сарафанов в руках, в глазах решимость. Бежали бабы, несла их невылитая ревность к Любке-уряднице. Редкий мужик не побывал в ее постели, мягкой, чистой. Любка всех привечала, даже Митяй побывал там, — правда, Марфа об этом не узнала. Узнай, то давно бы не жить Любке. С Марфой не шути.

Бегут бабы, стонут и ревут от ревности и злобы. Страшись, Любка! Падай на тесня и убегай в уезд, под штыки инвалидной команды. В ревности баба — зверь!