Валериан Правдухин - Годы, тропы, ружье

Матушка, ставь четвертную своим крестным отцам!..

Вишь, каки купели у нас в степи!..

Жяман чункур недаром зовется, мотри — кака крутоярь…

По воде на бударке [1] Бударка — легкая лодка надо ехать, а вы вон каку страхолюду впрягли!

Скачем таперь в Каленый: станишники угощенье нам выставят — попа ихнего уберегли.

Что, музлан, не по нутру вода тебе? — хохотал раскатисто седой казак, таща меня на берег.

Но у меня уже пропал всякий страх, — подлинная человеческая теплота исходила от его колышущейся груди и орущей глотки, корявые руки с лаской крепко охватывали меня.

В поселке всю ночь длилась гульба: отец выставил спасителям две четверти водки. Сам он тоже не смог уснуть: впервые за сорок лет у него в эту ночь заныли остро зубы.

Навсегда остались в моей памяти серо-желтой глиной вымазанные ряды саманных изб с плоскими крышами, прямые широкие улицы, люди высокого роста с размашистым шагом, с резким, гортанным, но по-московски ласковым говором и веселой улыбкой язвительного добродушия. Женщины скромно-величавого стана, простой русской красоты, с волосниками или чаще шелковыми узорными платками на голове, молчаливой улыбкой провожавшие проезжих. Шустрые казачата, чуть не с пеленок скачущие на конях, увертливые, лихие волчата степных просторов. Уральский казак для меня особый тип не только по своему общественному и хозяйственному укладу, — он для меня первый живой человек жизни: с ним я рос, он учил меня видеть и любить природу, от него я заразился страстью к игре и борьбе, иронически-веселому отношению к невзгодам, у него я перенял первые навыки жизни.

В Каленый мы приехали в те дни, когда по Уралу от Каспия шла вобла. На другой же день, рано утром, я вместе с десятилетним братом отправился смотреть, как казаки ловят рыбу. Ловля происходила в устье маленькой речушки Ерика, впадающей в двух километрах от поселка в Урал. Вобла шла от моря большими партиями, сплошными косяками. Она массами набивалась во все затоны и заливы Урала. В устье Ерика кишела, как в кипящем котле Рыбаки загородили Ерик со стороны Урала неводами и прямо с лодок сачками грузили воблу на воза, стоявшие большой очередью вдоль берега. Телеги, доверху нагруженные рыбой, непрерывной цепью ползли по дороге к поселку. Казаки, мокрые от воды и пота, уставшие от бешеной работы были взбудораженно веселы. Дикое одушевление овладело ими от удачи. Гогот, зычный смех, крики наполняли воздух. После залова все по команде бросались на четвереньки, потрясая бородами над водою. Старый седой казак рычал:

Бррыт, орнем!

Орнем, брат! — дружным гулом отозвался берег. Раздавался дикий крик, прыгающий веселый хохот, звучными волнами разносившийся по реке. Языческий восторг! Подобных картин я никогда не видел в унылом крестьянском труде.

Здесь же меж казаков суетливо сновал черный как жук, со скуластым калмыцким лицом, весь заросший волосами, поджарый, худущий дьякон Хрулев. Если бы не длинные космы, его бы не отличить от казаков: он был без рясы, в белых шароварах. Узнав, что мы дети нового попа — так всегда зовут казаки священника, — он немедленно затащил нас в будару, дал нам в руки сачки, заставляя ловить воблу. Казаки дико ржали, видя наше неуменье владеть этой простой снастью.

Ах вы, музланы, язвай вас не убьет!

Это тебе не взвар хлебать на поминках!

Обучи, обучи их, пострели их в варку-то… [2] Варка — голова. Хо-хо-хо!..

Но эти крики не казались нам обидными: казаки, видно было, не кичились, не чванились, а в самом деле хотели нас научить рыбачить. Это им казалось простым, как уменье донести ложку до рта. Ни капли злобы не было в их брани. Дьякон нагрузил с помощью казачат доверху наш большой мешок, взвалил его на спину брату— я поддерживал его сзади — и приказал тащить в поселок. Сейчас мне это кажется чудом, но мы к вечеру все-таки приволокли домой эту рыбу, представлявшуюся нам тогда сказочным богатством.

Уральские казаки круглый год занимаются рыболовством. Это веками выработало из них настоящих детей природы. Они здоровы, как звери, как звери — веселы, добры, просто и радостно гостеприимны, гордо ревнивы к своему, но не жадны и не скаредны. Отец быстро сдружился с ними, так как всегда страстно любил рыбалку. Из уважения к их обычаям он даже бросил курить, увидя их исконную ненависть к «табашному зелью».

Охота тоже в чести у казаков. Вокруг поселка была масса дичи. Достаточно было с километр отойти по Ерику, чтобы настреляться вдосталь по уткам, куликам и куропаткам. В первый же год отец купил в Уральске за три с полтиной старую, тяжелую шомполку. Но сам отец уже совсем перестал стрелять в это время. А братья приезжали в поселок всего лишь на два летних месяца. Я долго пробавлялся луком и самострелами, гоняясь за воробьями и нахальными воронами. Позднее я завел себе рогатку, сделанную из круглой или треугольной толстой резины. Стрелять я из нее научился мастерски. Воробьи были моей обычной добычей. Перепадало от меня и воронам, массами жившим в поселке, несусветным воровкам куриных яиц из гнезд. Отец всячески поддерживал во мне охотничьи наклонности, живо интересуясь моими успехами в стрельбе даже из рогатки. Как-то мать привезла из Уральска эмалированный горшок и, вымыв его, повесила сушиться на колышек под солнцем. Мы стояли с отцом на дворе, и я пускал камешки из рогатки в воробьев.

А вот в горшок тебе не попасть ни за что, — заметил с добродушным пренебрежением отец.

Это мне-то! Хы! — презрительно отозвался я.

А ну, попади! Спорю на двугривенный, из десяти камешков не попадешь половины.

Пари заключено. Я со смаком влепил восемь галек в самую середину зеленого горшка: восемь белых звезд засияло на его боку. Мать ахнула и долго бранила нас; отец со смехом оправдывался:

— Кто же его знал, что ему так повезет. Обычно он и в корову не попадает.

В другой раз наше охотничье озорство кончилось более печально. Была у матери белая статная курица, красотой ее мать очень гордилась перед казачками. Курица копошилась в навозе на заднем дворе, а мы с отцом стояли шагах в пятидесяти от нее. Я, признаться, на этот раз опасался проиграть пари, но тут мне действительно «повезло». Камень попал прямо в голову курице. Она моментально свернулась. Мы струхнули и сами. Я пытался оживить ее нашим мальчишеским способом, дуя изо всех сил ей под хвост и пришептывая:

Увы, моя медицина на этот раз оказалась бессильной! Мать долго не могла забыть этой злой проделки, вспоминая свою любимицу.

С рогаткой я часто хаживал на охоту вдоль Ерика. Веснами там все берега бывали покрыты дичью. Помню, как-то мне удалось вплотную подобраться к кроншнепам. Задыхаясь от волнения, я ловко влепил одному галькой по боку. Он секунд пять бился крыльями по земле, но я не успел схватить его, и моя дичь улетела. Чаще всего я покушался на песочников. И раза два мне удалось убить крошечных куличков. Я приходил домой, как с настоящей дичью. Отец добродушно подтрунивал над моими успехами, обещая мне «лет через десять» настоящее ружье.