Валериан Правдухин - Годы, тропы, ружье

На пустынной лбищенской площади безлюдно и тихо. Лишь в дальнем углу на завалинке около кооператива сидят трое казаков я лущат семечки. Воспользовавшись часовой остановкой, я направляюсь в лавку за папиросами. Приостанавливаюсь около казаков и спрашиваю у них, где здесь квартировал Чапаев в памятную ночь казачьего набега со стороны Саламихина.

Во здесь, — указали они на разрушенный кирпичный дом.

Из вас не видел ли кто, как он погиб?

Как не видать. Народ видел. Этим порядком, сказывают, отступал, — махнул казак рукой вдоль улицы. — Там вот повернул переулком, а на Красном яру в Урал спущался, — неторопливо объяснил мне казак.

Я поспешил к автобусу. Казаки продолжали тихо беседовать, не оглядываясь в мою сторону. На пыльной дороге я увидел винтовочный разряженный патрон. Эта медяшка, теперь обезвреженная и никому не нужная, валялась здесь давно: стенки ее покрылись голубоватой плесенью. Томящая жарища, бледноватое, усталое небо, едкая пыль, полосы седоватой мертвой степи, безлюдье — как все это плохо вязалось с тем, что эти места не так давно еще были свидетелями жестоких и страшных побоищ. Эта приуральская полоса, где я теперь проезжал, — от Уральска до Каленого — пострадала больше всего. Красные стояли в Сахарновском поселке, в десяти километрах от Каленого, когда казаки свершили свой обход по Кушумской долине мимо Чижинских болот и со стороны Саламихина вышли на Лбище, где стоял чапаевский штаб и находились тыловые склады. Казаки рассказали мне, что в Сахарном их частями был подожжен лазарет, где пожарищем было уничтожено около трехсот больных красноармейцев. Красноармейцы, отступая от Сахарного, в порыве гнева жгли казачьи станицы, где из каждого закоулка на них ощеривалась тупая ненависть и из каждого окна плевалась огнем смерть. Красные взорвали церковь в этой станице. Все мужское население ушло из станиц. Те, кто не мог идти, прятались по лесам и в степи. В Каленовском поселке я сам находил кости и черепа людей на берегу в тальниках возле перевоза. Уверяли, что эти трупы были принесены волнами из Лбищенска. Если это справедливо, то их несло больше семидесяти километров. Урал розовел от крови.

А теперь мертвая тишина царила по станицам. Все это уже поросло быльем, и только развалины и опустевшие станицы безмолвно напоминают еще о том страшном времени. В Лбищенске я спросил у казачонка, вертевшегося около автобуса, помнит ли он что-нибудь o войне в их крае.

— Маманька сказывала: мужики по станицам шли. Казаков били. Сам-то я малой был. Не видал. Пожары быдто помню, да как папанька уезжал, помню.

К четырем часам вечера автобус пронесся по улице Каленого, сбросил меня и мои вещи на площади и запылил дальше к Калмыкову. Осматриваюсь по сторонам. Как посерел, ссутулился мир, где прошло мое детство! Церковь выглядит игрушечно маленькой и жалкой. Сторожка при ней, где я учился азбуке у дьякона Хрулева вместе с казачатами, убога и приземиста, как сказочная избушка на курьих ножках. Моя первая alma mater! Но от нее в душе осталось не меньше впечатления, чем от московского университета Шанявского. Серая площадь начинает вдруг оживать. Кубари, альчи, мазилки, масленичные гульбища казаков, вот этот угол, где мы с Маркушкой шлепнулись со спины буланого «маштака», казачьи песни — все это ожило на момент и захлестнуло настоящую минуту. А из окон меня рассматривают казачки. Их лица мне кажутся страшно знакомыми, но узнать я никого не могу. Захожу в ближайший двор. Казачка с ясным и спокойным радушием приглашает меня в избу. Иду. Та же поражающая глаз чистота царит в комнатах. Ни пылинки: полы моются каждый день. В обуви нас, детей, никогда не пускали в «горницу». Только босиком. Тот же киот с темными старинными иконами. И вечная лампада. Здесь, в женском уголке, еще хранится связь с молчаливыми темными богами, отвергнутыми казаками.

Иду по поселку. Каленый пострадал гораздо меньше других селений. Из двухсот с лишком домов здесь порушено не больше полсотни. Сожжена школа, теперь переведенная в старый дом священника. Захожу на окраине в дряхлый двухэтажный дом к Матрене Даниловне. С ее детьми я рос в одном дворе. Двор одряхлел без хозяйского присмотра. У поваленных плетней, как и встарь, возится казах Доса-Галей. Вхожу в избу. Матрена Даниловна месит темную муку в большой деревянной чашке. Услышав мое имя, ахает, берет меня за руку и ведет к окну. Внимательно осматривает ослабевшими глазами. Она живет теперь вдвоем со своим младшим, девятнадцатилетним сыном Георгием. Остальных ее сыновей разнесло бурей по свету. Муж и дочь умерли от тифа.

Вечером старая казачка угощает меня огромными тонкими блинами с каймаком, жареным судаком и подробно рассказывает мне о годах гражданской войны. Она в свое время была передовой женщиной в поселке. Несмотря на насмешки односельчан, она первая повезла своих детей учиться в город. В ее эпическом повествовании о страшных годах нет и тени сочувствия казачьим «подвигам» и ненависти к красным. Она умно иронизирует над земляками, и только изредка нотки личных утрат врываются в ее спокойную речь.

— Да, теперь уж казаки не поют, как раньше горланили, о своей неустрашимой храбрости и о своем достатке. Покойный Арсень Фомич, подвыпив, любил петь и баб всегда заставлял петь хвастливую песню казаков:

Правда, эта песня не наша, ее составил бузулукский воинский начальник. Мы любили другие, старинные песни…

Мы беседуем долго, за полночь. Я пытаюсь объяснить себе, из каких корней выросла эта ненависть казачества к революционной России. Казаки и особенно казачки теперь и сами не могут ответить на этот вопрос. Но мне сейчас уже многое понятно и ясно. Слишком органически крепко был заквашен их своеобразный общинный мир. Веками сплетались в один плотный клубок их быт их верования, их хозяйственный уклад. Исключительная для нашей деревни материальная обеспеченность наряду со старообрядческою неприязнью к культуре создавала и питала казачье самодовольство. Мужика они и близко не подпускали к Уралу. Переселенец, проезжавший по области, удочки не мог бросить в реку. Казачата встречали проезжих мужиков гиканьем, свистом и камнями, как особую, низшую породу. «Музлан» — иного слова они не знали для названия крестьянина. Их община, где было много своеобразного, не имела никакой увязки с остальной Россией. Помню какими дерзкими бунтарями казались всем богачи Вязниковцевы, впервые выписавшие в поселок граммофон. Старообрядцы плевались и проклинали эту «чертовщину». Даже сенокосилки, появившиеся в области на моих глазах, были для большинства «дьявольской» выдумкой. Газеты, книги, помимо староцерковных, считались развратом и греховным баловством.