Сергей Иванов - Хлеб и снег

Я дёргаю дверь — с первого раза не поддаётся. Пробую ещё, раздаётся скрип, не то всхлип — такой скрипучий, такой деревянный, такой стариковский… Потом — бум! — дверь распахивается разом!.. Но войти в дом невозможно: тяжёлым ледяным дыханием выходят наружу морозы. Их тут много скопилось за зиму — и трескучие декабрьские, и лютые январские, и метельные февральские. Выбираются медленно, едва пролезают в дверь, с опаской оглядываются на солнечную благодать, и потом невидимой толпою уходят куда-то в лес.

Я снимаю ставни, распахиваю все окна и двери. Солнце, как вода, заполняет дом, гуляет и плещется по комнатам. И всё-таки холодно здесь. В сто раз холоднее, чем на улице. Бревенчатые стены намёрзлись, стали как каменные. Мокрый весенний снег, что вместе с моими ботинками пробрался в комнаты, засох, заледенел на холодном полу…

Но я знаю, что нужно делать, — нужно печку топить. И вот я приношу дрова — большую охапку ровных берёзовых полешек. Кладу их у печки — каждое звенит и поёт, словно сделано из чистого серебра… Но главное сейчас не в дровах даже. Пусть они сухи, как порох, но если печка в неисправности, никакие дрова не помогут. Я открываю чугунную печкину дверцу, внутри темно, веет холодом. Давно её не топили, замёрзла, не разучилась ли?.. Я прямо с поленьев сдираю сколько нужно берёсты, потом большим ножом щиплю лучину. Всё готово. Укладываю в топку берёсту, потом лучинки, потом поленья — какие потоньше. Что ещё надо сделать? Открыть трубу, иначе весь дым пойдёт в комнату… Ну теперь всё. Раз-другой чиркаю спичку — тоже замёрзла, не хочет загораться, наконец готово. Подношу горящую спичку к берёсте. Она сразу занимается тёмно-красным пламенем, над которым гуляет рукав копоти. Вот и лучинки начинают потрескивать, но густой едкий дым ползёт прямо в дом — нет тяги! Мало того, дым сочится изо всех печных щелей, появившихся за зиму. По комнатам разносится запах гари, воздух становится сизым. Я подкладываю ещё берёсты, лучин. Мало-помалу дрова разгораются. И вот правда — аппетит приходит во время еды: внутри уже пылающей топки треск и сопение. Огонь жуёт берёзовые сухари почём зря! Я приношу ещё одну охапку дров, и ещё одну. На первый раз надо как следует отогреть дом!

Ну что ж, пора окна закрывать, холод из дому вышел, а улицу всё равно не натопишь! Печка гудит, чугунная дверца раскалилась, стала тёмно-вишнёвой. Теперь можно и чайку вскипятить. Я беру чайник, выхожу во двор. На колодец идти далеко, да и снег-то кругом чистый! Вернее, это уже не снег, а крупные льдистые зёрна. Я черпаю их полными пригоршнями и насыпаю в чайник…

А весенний день уже клонится к вечеру. Сразу похолодало, под ногами хрустит молодой ледок. Далеко на западе, там, где раскинулся лесистый холм, горит-разгорается закат. И тёмно-зелёный ельник, в который ушло солнце, кажется на красном небе почти чёрным. Еловые пики построились красивыми и неровными зубцами.

Я смотрю на эту картину и никак не могу насмотреться!.. Однако проходит ещё несколько минут, и меня начинает пробирать холодок. Едва я вхожу в дом, как меня сразу обнимает тепло. Печка полна золотых и ослепительно-белых углей, они похожи на куски сахара, что медленно тают в стакане. Пройдёт ещё полчаса, и печка будет вытоплена. К тому времени и чайник поспеет — зашумит, зафыркает. В полутёмной комнате станет совсем уютно. Я налью себе стакан крепкого горячего чаю и не стану пока включать лампу, чтобы увидеть, как в окне между голыми ветками перемигиваются, пересмеиваются чистые апрельские звёзды.

Щенка назвали грозно — Джульбарс. Но пока он ростом был, пожалуй, меньше кошки, лапы под ним качались, и только два дня назад у него открылись глаза. Пока он мог различать только темноту и свет: темноту будки, где он жил с матерью и двумя сёстрами, и какую-то белую зияющую пропасть, которая на самом деле была выходом из конуры. Но всё это его не очень пока интересовало. Первые недели своей жизни он и так всегда был счастлив и спокоен. Ему вдоволь было молока, вдоволь мягкого шерстистого бока, под который он так удобно залезал всем своим крохотным тельцем, и вдоволь тёплого материнского языка, который так хорошо, щекотно и ласково вылизывал его.

Когда щенку исполнился месяц, за ним явился Лесник, который уже обо всём уговорился с хозяйкой его матери.

Лесник взял щенка из конуры, поднял его на вытянутых руках и стал рассматривать.

— Ну хорош! — сказал он. — Хорош!

— Джульбарс! — сказала Хозяйка.

— Ну уж Джульбарс, — усмехнулся Лесник. — Дружок — вот это подходит!..

— А вырастет? — не соглашалась Хозяйка. — Так и будет со щенячьим именем всю жизнь бегать?

— Значит, даёшь ему имя на вырост? — опять усмехнулся Лесник. — Ладно, пусть так.

— Слушай, Лесник, — строго спросила Хозяйка, — ты берёшь собаку или нет?

— А как же, беру! — Лесник сунул щенка за пазуху овчинного тулупа. — Ну поехали, Джулька!

Джулькина мать всё это время вертелась вокруг Лесника, громко лаяла и смотрела жалкими глазами то на Лесника, то на Хозяйку. А Джулька ничего не понимал, и поэтому ни о чём не жалел, он только чувствовал, что ему хочется молока.

Под тулупом он согрелся. Слепота от яркого декабрьского снега, которая сначала ударила ему в глаза, постепенно прошла. Он с удовольствием и тревогой вдыхал новые запахи: тулупа, свежего снега, саней. Особенно ему нравился один — резкий и сильный, смутно знакомый запах лошади. Джулька смотрел на её тёмно-коричневый круп, на переступающие вразвалку нескладные задние ноги и сухо пощёлкивающий хвост. Потом Джулька стал смотреть на деревья, которые неизвестно почему отплывали всё время назад. Он не понимал, что сани едут. А деревья были то высокие, то низкие, то зелёные, то чёрные, и снег был белый-белый, и поляны вдруг проглядывали из чащи, и вообще на свете всего было так много, что Джулька не выдержал этого и уснул.

Прошла неделя, потом ещё одна и ещё. Джулька рос не по дням, а по часам. Это на самом деле было так: люди растут не по дням, а по часам только в сказках, а собаки в самой обыкновенной жизни. Джульке не так давно перевалило на второй месяц, а он уже был довольно взрослым щенком. В доме Лесника он знал все закоулки и каждую половицу глазастого соснового пола. Он уже умел хорошо бегать. Особенно передними ногами, а вот задние были пока словно от другой собаки: они всё время старались обогнать передние и забегали куда-то вбок. От этого Джулька шлёпался со всего маху. Потом лежал удивлённый, прислушиваясь к стуку сердца и всему своему телу…

Всё это время Джулька жил в доме. Лишь несколько раз в день Лесник выпускал его прогуляться в маленький палисадник перед домом. Всё-таки Джулька был ещё очень мал — мог замёрзнуть, заблудиться. Да и мало ли что!.. Лесник жил один в своём доме. И другой собаки, кроме Джульки, у него не было: другая собака умерла осенью…