Сергей Алексеев - Ох, охота!

Западно-сибирские лайки

— Ничего Варя, ты выживешь, — успокоил Коля. — В яме целый лось лежит, до весны хватит…

А собака вдруг ощерилась, зарычала на него и начала от злости телогрейку трепать — только вата полетела. И тут Коля подумал, что лучше уж под звездным осенним небом умереть, чем в нетопленой избушке. Потом снегом завалит, так мыши не сильно испортят… Дополз, перевалился через порог, а на улице утро, рассвет, землю чуть подморозило, и день обещается быть солнечным, ярким. И такая тоска навалилась: как же так? Всё останется — деревья, земля, небо, соболя и даже Варька, а его не будет! На улице как-то легче дышать стало, а собака все тянет за полу, упирается лапами, рычит. Коля и пополз за ней, благо что под горку, в распадок, где тек ручей. Знал, что вокруг на сотню километров ни души, а все-таки мысль затеплилась: вдруг там, куда Варька зовет, люди? Мало ли, туристы, геологи, топографы, изыскатели — вон их сколько по тайге шастает…

Русско-европейские лайки

Пока сползал в распадок, солнце поднялось, мох под руками начал оттаивать, а Варя выбежала к курумнику, опять залаяла на Колю и давай траву есть. Лает и ест! Тут он сообразил, сорвал этой травы — какие-то былинки с семенными коробочками, как у льна, и листики мелкие пожухлые: кажется, раньше такой и не видел. Попробовал, а жесткая травка, едва жуется, и на вкус чуть горьковато-терпкая. Собака возликовала, дескать, ну наконец-то догадался! Коля нарвал пучок и стал объедать только листики и семена, в общем, за полчаса с пригоршню этой травы съел, и почувствовал, как жар в груди и кашель чуть присмирели, а губы и язык онемели, словно от наркоза, и лоб вспотел. Ощутимого улучшения не было, от слабости едва на четвереньках стоял, но охватившая все тело болезнь словно замерла, затаилась. Тогда Коля нарвал чудо-травы, напихал за пазуху и в обратный путь. К полудню к избушке приполз, печку затопил, котелок травой набил, водой залил и вскипятил. Отвар был горький и какой-то смолистый, но напрягся и одну за одной две кружки горячего выпил и сразу в пот бросило. Варька возле крутится, скулит и как доктор в глаза ему заглядывает — кажется, вот-вот спросит, ну как, мол? Полегчало? Коля дверь приоткрыл, чтоб, если уснет или умрет, собака могла выйти, лег на топчан, укрылся шкурой и больше ничего не помнил.

Проспал около суток, избушка давно выстыла, но он все еще мокрый лежит, будто искупался. А Варька, как медсестра, рядом дежурит, и всё в глаза смотрит, аж что-то страшно стало: уж не ведьма ли в собачьем образе? Достал он запасную одежду, переоделся в сухое, еще кружку холодного отвара выпил и опять уснул. Через двое суток на ноги встал, первым делом пошел к курумнику и всю траву, что была, вырвал до последней былинки, навязал пучков и повесил сушить в избушке. А потом подумал, если вершки так помогают, то, должно быть, корешки еще сильнее будут. Пришел к курумнику с лопатой, перекопал каменистую землю, выбрал невзрачные, деревянистые корни, отварил и всего-то кружку выпил, и сначала почуял хмельное головокружение, а потом силу такую, что хоть сейчас в тайгу беги.

В общем, Коля поправился, отохотился сезон успешно, и когда выбрался домой, то травой этой до весны жену и ребятишек поил, когда те простывали. И всё ждал лета, чтоб слетать на свой участок и поглядеть, как растет это целебное снадобье, да еще бы заготовить побольше, поскольку узнав, как Варька вылечила его, все начали расспрашивать и заказы делать. Пообещал вертолетчикам снопик травы подарить, те и забросили Колю с Варькой в угодья. Пришел он к курумнику, все вокруг обошел, осмотрел: багульник растет, кукушкин лен, угнетенная голубика, черничник, а той травы нет. Ладно, думает, может, она к осени вырастет. Сезон начался, прилетает на участок и сразу туда — ни единой былинки.

— Ищи, Варька! — говорит собаке. А та смотрит на него и лишь скрученным в два кольца, своим рыжим хвостом виляет…

Эту историю Николай рассказал, когда уже Варьки давно на свете не было. Лежала она в могиле на Большом Пороге неподалеку от дома, как человек, под крестом, холмик камнем обложен и вроде клумбы сделано, на которой растет всякая сорная трава. Питерские изыскатели, что работали рядом с порогом, принимали это захоронение за настоящую могилу, поскольку надпись была «Варвара», дата рождения и смерти, и все сожалели, что прожила недолго, ребенок еще — девять лет…

Для рабочей лайки промысловика эти годы — целая жизнь, наполненная самыми разными переживаниями, которых человеку хватило бы на 90 лет. Срок жизни той же собаки в домашних, «квартирных» условиях, при соответствующем питании увеличивается до 15–18 лет. То есть настоящая, трудовая лайка израбатывается, истрачивает свой жизненный ресурс в два раза скорее. И это обстоятельство тоже делает ее похожей на человека: редкий промысловик доживает до глубокой старости…

В лайке сочетается все: детская непосредственность, когда радуется, и суровая, даже жесткая решимость, когда работает по хищному матерому зверю; чуткая осторожность и абсолютное бесстрашие, а еще безмерная любовь к человеку, особенно с ружьем. Эти собаки умеют улыбаться и плакать, как люди, и все это отчетливо выражается на их лицах. Я не ошибся: если животное через определенные гримасы выражает чувства и внутреннее настроение, сказать, что это морда уже нельзя. Воздержание и неприхотливость в пище у лаек иногда потрясает, и становится понятным происхождение пословицы «Как на охоту, так собак кормить». Промысловым лайкам перестают давать пищу за три-четыре дня перед сезоном, на охоту она выходит голодная и в течение суток получает одну тушку белки, рыбину или немного жидкой каши. К концу сезона собака теряет до 30 % веса, становится костлявой и легкой. Но как только заглубеют снега, ее ставят на откорм, обычно варят сохраненные беличьи тушки, ондатру, рыбу — в общем, кормят отходами производства. Кстати, даже оголодавшие собаки не едят, например, тушки норки, колонка и хоря, возможно, из-за мускусной железы, но если хорошо проварить, растолочь, добавить пшенки и сделать супчик, то и это годится.

Постаревшую собаку настоящий промысловик никогда не убьет и не прогонит. А будет кормить до естественной смерти. Мне было года три, когда умирала от старости отцовская рыжая лайка Лютра. Это было поздней осенью, батя с раннего утра ушел с Пиратом, ее сыном, белковать, а уже год как обезноженная, иссохшая и живущая на «пенсии» собака начала умирать. Вся семья сошлась к ее будке, чем-то пытались напоить, давали лакомства, но Лютра как-то старчески улыбалась и уже едва приподнимала голову. Мама и бабушка заплакали, как возле постели умирающего человека, дед строжился на них, матюгался, а самому было дурно. Мы с сестрой залезли в будку, гладили ее худое, костлявое тело и тоже чуть не ревели. Несколько раз у Лютры вроде бы начинались конвульсии и нас прогоняли, однако она скоро вновь поднимала голову, скулила и смотрела на торбинскую дорогу. Все это продолжалось целый день, и лишь вечером, когда отец пришел из тайги по этой самой торбинской дороге, Лютра вдруг оживилась, выползла из будки, полизала руки своему вожаку стаи и тут же скончалась.