Николай Сладков - Силуэты на облаках

Поднялся под колодиной писк, возня.

Там тоже оказался тайничок. Целый день спали в нём два зверька сони-полчки.

Выскочили из-под колодины сони-полчки, ошалели от страха. Хвосты ершом. Взвинтились по стволу. Поцокали — да вдруг опять им страшно стало, — ещё выше по стволу винтом кинулись.

А выше в стволе — дупло.

Сони-полчки хотели юркнуть в него, да сшиблись у входа лбами. Пискнули от боли, кинулись опять обе сразу — да так вместе и провалились в дупло.

А оттуда — фык! — маленький дупляной чёртик! Ушки на макушке, что рожки. Глаза круглые, жёлтые. Сел на сучок спиной ко мне, а голову так завернул, что смотрит на меня в упор.

Конечно, не чёртик это, а сплюшка — ночные часы!

Я моргнуть не успел, он — раз! — и в листву.

И там завозилось, запищало: тоже, значит, кто-то таится.

Так от дупла к дуплу, от норки к норке, от колоды к колоде, от куста к кусту, от щели к щели шарахается со страха лесная мелюзга, открывая мне свои ухоронки — тайнички.

От дерева к дереву, от куста к кусту, как волна от камня, катится по лесу тревога. И все прячутся: скок-скок за кусток, на сучок — и молчок.

Хочешь увидеть — стань невидим. Хочешь услышать — стань неслышим. Хочешь узнать — затаись.

Темно в ущелье, клыки скал чуть видны на чёрном небе. На одном клыке дрожит звёздочка — как далёкий свет маяка.

Всё расплылось во мраке. Но вот раскрылись ночные цветы, забелели из темноты. Белизна их особая,' цветы словно светятся. Светятся и благоухают. Струи пряных запахов текут от цветов. А для кого?

Сажусь на камень и жду. Призрачные тихие ночные минуты. Ничего не видно: одни неясные пятна на темноте. Ничего не слышно, кроме стука своего же сердца. И ничего не происходит. Но одно уже то, что вдруг произойдёт, заставляет всматриваться и вслушиваться. И ждать.

Время тянется не спеша. Сколько позади таких вот ночей!

Сырых и холодных, сухих и жарких. И время тянулось еле-еле. И тоже ничего не происходило. Но никогда — никогда! — не было скучно!

Вот лёгкий шорох и лопот. Быстро включаю фонарь. На камне трепещет мохнатая ночная бабочка. Она похожа на крошечную сову. И как у совы, на плоском щетинистом личике горят и сверкают глаза! Этакий гномик ночной.

Гаснет фонарь, и гаснут глаза.

И опять долго-долго ничего не происходит. Звёздочка сползла со скалы, парит уже в небе, дрожит и переливается там, как росинка. И начинает двоиться. Дрёма одолевает меня. И тут-то словно вентилятор включили! Вдруг зажужжало, ветерком по лицу мазнуло, и живая тень нависла над белым цветком. Дождался цветок того, для кого струил аромат и светился!

В узеньком лучике света от фонаря висит крохотный вертолёт. Ночная бабочка, большущая и глазастая, с крылышками, слившимися в серебристое облачко, сверкающими, как два пропеллера, повисла в воздухе над цветком и длинным хоботком, словно через соломинку, сосёт сладкий цветочный коктейль. Бражник бражничает на цветах. И разгульно гудит.

Ну вот и произошло. Не ахти какое событие: маленькая тайна ночи.

Туман затопил ущелье. Сыро, холодно, всё набухло водой. Сейчас в лес войти всё равно, что в воду нырнуть.

Сижу я в палатке и жду погоды. Туман над головой, как рыхлый, сырой потолок: и капает-то с него, и сочится. Хочется ткнуть в туман, как в мокрый матрац палкой, да страшно, что проткнёшь и тебя обольёт.

А под самым туманом свистят соловьи. Словно туман на соловьиных песнях повис. Одного соловья даже вижу: мокрый и рядом с мокрым листом сидит. Глаза закатил, крылышки чуть приспустил, а от свиста весь дёргается. Как свистнет, как свистнет — капли с листьев так и сыплются, как горошины!

Туман потихоньку поднимается вверх. И соловьиные песни с ним поднимаются. Всё выше и выше. И кажется, что это не сам он вверх поднимается, а что песни его соловьиные поднимают, в гору толкают, чтоб поскорее выпихнуть за хребет.

Тяжёлая муть затопила предгорья. И горы, если сверху смотреть, стали как острова среди неспокойного серого моря: одни вершины торчат. И только в просвет или зазор у горного склона тускло видна в глубине земля. И видно, что там, внизу, затяжное ненастье и сыплет нудный осенний дождь. А над тучами, над островами вершин ясное солнце и небо чистое и прозрачное.

Орлы и грифы спасаются от подоблачного ненастья. Тут и там поднимаются они из просветов в тучах, выныривая, как из прорубей и, поднявшись над морем туч, плывут величаво и медленно к солнечным скалам.

Ну как не позавидовать им? Они всегда могут подняться из ненастья к солнцу!

Стоит лишь распахнуть крылья.

Светает. В лесу ещё темно, но тропу уже видно. Поднимаюсь в гору, смотрю под ноги. Ветви нависли над тропой; не глядя, отвожу их рукой от лица. Паутина липнет на щёки. Лес просыпается. Заквакал зелёный дятел. Ночной козодой на поляне промурлыкал и похлопал крыльями в последний раз. И словно движутся мимо меня туманные и ещё чуть видимые стволы дубов, буков и кусты ежевики.

Прохожу мимо мохнатого пня. И прошёл. Совсем рядом прошёл, но тут внутри у меня что-то ёкнуло И щёки похолодели: пень-то вдруг шевельнулся и тихо фыркнул, словно чихнул! На обочине — рукой толкнуть! — стоял медведь. Стоял на задних лапах, а передние лапы на пузо свесил. Губы трубочкой, — того и гляди свистнет! Растерялся, что ли, — стоит как пень!

Медведь опомнился, мягко упал на четвереньки, вскинул мохнатым задом — и зашумел по кустам. А я ещё долго стоял, застёгивая пуговицу телогрейки и никак не мог её застегнуть.

Мы, жители равнин, за грибами ходим, а вот горцы за грибами… ползают! Такая в горах везде крутизна, такие скаты-уклоны, что на двух ногах не пройдёшь. Только-только прокарабкаешься на четвереньках.

И в горах грибы подберёзовики растут под берёзами. Только под горными берёзами: кручеными-перекрученными. И подосиновики — под осинками; только под горными, торчащими между камней.

Найдёшь гриб — срезай осторожно. Срежешь — держи крепче. Отпустишь — гриб, словно белка, сразу ускачет вниз!