Станислав Олефир - В краю танцующих хариусов. Роска

Ручей в свою очередь ласкается к деревьям, щедро поит водой, а когда те, сбросив зеленый наряд, погружаются в зимний сон, украшает в кружева из серебристого инея.

Так и бежит ручей в обнимку с деревьями не один десяток километров, и, кажется, вернее дружбы не сыскать.

Но кончается каменная гряда, ручей принимает в свое русло Целый каскад других ручьев и ему вдруг становится тесно в окружении деревьев. Все стремительней несется он по долине, с шумом плещет в берега, безжалостно подмывает корни растущих у воды ив и тополей.

Вконец разъярившись, ручей принимается обрушивать берег, роняет в воду и уносит прочь вырванные с корнями когда-то так дорогие ему деревья. Вот он сминает последний стоящий на его пути лиственничный островок, вырывается на простор и… попадает в болото.

Теперь его окружают заросшие мхом и осокой кочки, среди которых то там, то сям белеют стволы выброшенных им же деревьев. Вода в ручье напоминает крепко заваренный чай и отдает тиной. И уже не бежит он, а тихо стекает между топких берегов, и никто кроме жирных пиявок да липкого гнуса им не интересуется.

К счастью, болото скоро кончается. Вырвавшись из него, ручей долго кружит по долине, словно никак не может прийти в себя.

Теперь его русло пересекает голую пустыню, лишь приторно пахнущий багульник да кустики чахлой голубики ютятся на низких берегах.

И только неподалеку от того места, где ручей впадает в Чилганью, встречается первая роща. Она очень большая, эта роща, и даже издали слышен пересвист собравшихся в ней птиц. Среди стройных лиственниц проглядывают кудрявые вершины тополей, чуть в стороне зеленой кипенью волнуются ивы.

Ручей оживает, радостно всплескивает водяными струями и во всю прыть устремляется к роще. Еще чуть-чуть — и он нырнет под надежную и так привычную сень деревьев, прильнет к их корням, пожалуется, как скучно и одиноко ему было среди пустой долины. И, конечно же, он покается в том, что так неразумно поступил с теми уничтоженными им деревьями. Теперь он никогда не уронит на землю и единого.

И вот, когда до цели остается совсем немного, когда к ручью уже доносится запах лиственничной хвои, на его пути вдруг вырастает цепь высоких скал. Ручей вскипает от обиды, из всей силы бьется в гранитную преграду, мечется и кружит, пытаясь отыскать хоть самый узкий проход.

Но все тщетно. И его раскаяние, и попытки пробиться через скалы. Те прочно стоят на месте и не хотят пустить ручей к деревьям, а может, просто не верят ему.

В весеннее половодье выбросило на завал лисицу. Худая, грязная, лежала она на осклизлых бревнах и почти не дышала. Как она попала в реку — неизвестно. Может, затопило остров, на котором была ее нора, а может, просто хотела переплыть на другой берег, ее и закрутило течением.

Увидели эту лисицу дорожники и забрали в свой вагончик. Отогрели, угостили молоком, консервированной свининой и вообще ухаживали, как могли. Она сначала дичилась, потом привыкла. Стала брать из рук рыбу и даже разрешала почесать за ухом. Дорожники отвели ей угол под нарами, поставили ящик наподобие собачьей конуры, выделили две миски. Одну под воду, другую для еды.

Неожиданно в ящике обнаружили трех лисят. Когда они родились, не заметил никто. Сидят себе дорожники, обедают. Лисица здесь же, угощается хариусами. Вдруг слышат, что-то запищало в ящике. Бригадир туда, а там лисята. И что интересно, лисица не проявила никакого страха за своих детей. Зверь все-таки. Скажем, медведица своих детей даже не показывает отцу-медведю — съест. Волчица целый месяц не подпускает к малышам волка, а ведь он в это время кормит и ее, и детей. Эта же, когда ее детей вытаскивали из ящика, даже на зарычала. Стоит и смотрит спокойно, словно хвастает: «Вот видите, какие у меня дети!»

Так они и жили в одном вагончике. Люди и звери. И никто никого не обижал. Когда дорожники на работе, лисица от малышей ни на шаг. Придут домой, она сразу же на охоту. Полевок в том году развелось много. Крупные, упитанные. Час-другой поохотилась и сыта…

Лисята уже открывали глаза и стали показываться из ящика, когда в гости к дорожникам завернул их знакомый рыбак и охотник Лобов. Полюбовался он зверьками, а потом просит:

— Продайте их мне, а? Я хорошо заплачу. За каждого щенка по двадцать рублей, а за нее все пятьдесят. Вы скоро закончите ладить мост и уедете. Куда они вам? Да и запах от них. А на вырученные деньги можете закатить пир на весь мир или купить хороший приемник. Ваш-то хрипит — слов не разобрать.

Все, конечно, запротестовали:

— Ты с ума сошел. Она с доверием, а ты ее на воротник!

Дорожный мастер Колька Рак тоже запротестовал, но иначе:

— По двадцать — это дешево. Вот если по тридцать — можно бы и подумать. В конце концов я ее первый нашел и в вагончик доставил. А насчет приемника ты прав, только нам нужен такой, чтобы и пластинки крутил. И вам нечего упираться. Не за здорово живешь музыку слушать будете…

Вечером они поговорили, а утром глядь: нет лисы. В ящик сунулись — тоже пусто. Лисица ночью унесла всех малышей в тайгу. Рак с Лобовым искали-искали, без толку. Может, время пришло уходить лисе от людей, а может, она как-то там поняла их разговор. Не знаю.

Когда-то очень давно у богатого ягелем озера голодная росомаха съела вырезанный из моржовой шкуры аркан-маут. Прочный, длинный, с медным кольцом на конце. Этим маутом пастухи эвены ловили ездовых оленей, что убежали от стойбища к самому озеру. Отвернулись на какой-то час, а маута нет. Даже кольца не осталось. Только росомашьи следы узорятся на припорошенном первым снежком берегу.

Пастухи выругали хитрого зверя, пригрозили при первой же встрече снять с него шкуру и возвратились к оленям.

Уже давно нет той росомахи, и пышную шерсть ее разнесли по гнездам дрозды и чечетки, а озеро до сих пор кличут Маут. Даже на картах так обозначено. Там и другие названия есть. Реку, у которой встретили диких оленей-буюнов, зовут Буюнда, а ту, что с голубыми, как крупные бусы, плесами, — Чуританджа. Если кто по-эвенски понимает, тот сразу переведет: «Чуританджа» — низка бус…

Бродили по Буюндинской долине изыскатели. Устали, оголодали и, конечно же, первый встретившийся на пути безымянный ручеек нарекли Голодный. Известно, голодной куме хлеб на уме. Но хлеб в походе испечь трудно, а вот галушки сварить можно. Было бы муки побольше да кастрюля поглубже. Поэтому-то следующий ручей наименовали Галушка. Вкусное название, сытное…

Однажды я рыбачил в тех краях и встретил пастуха-эвена. Тот сидел у костра-дымокура, кипятил чай и поглядывал на плещущееся у самых ног озеро. Оно не так чтобы очень большое, но до того аккуратное — диву даешься. Берега гладкие, ровные, трава на них бархатная, чуть выше белой канвой тянутся кусты цветущей спиреи.