Станислав Олефир - В краю танцующих хариусов. Роска

Отдохнул я рядом с пастухом, выпил две кружки чая и, когда принялся за третью, спросил, как зовется это озеро.

— Нина, — ответил он сквозь зубы, потому что как раз откусывал кусок сахара.

— Вот это здорово! — обрадовался я. — Наверное, среди изыскателей был кто-то влюбленный в девушку Нину. Увидел озеро, сразу ее вспомнил и записал: «Нина». Представляю, какая она красавица! Волосы светлые, глаза голубые, ресницы…

— Не-е, — покачал головой мой собеседник. — Нина — это деревянное блюдо, на которое выкладывают вареную оленину. Его из тополя делают. Приготовят полную кастрюлю, вывалят на блюдо, немного подождут, пока пар сойдет, и едят. Вкусно!

— Блюдо-о? А я-то думал…

От обиды даже чай не допил. Размотал леску и принялся удить хариусов. Ветер в этом месте тянет от берега. Пустишь «мушку» по воздуху, она летит игривым комариком чуть ли не до середины озера. Хватай, хариус, не зевай!

Когда я вытянул из воды второго стригуна, на стоящую у берега лиственничку опустилась небольшая серая птичка с темными пестринами на груди. Посидела с минуту, стараясь угадать, стоит ли ей опасаться замученного комарами рыбака, затем приспустила крылья, чуть подала вперед голову да звонко так: «Нина! Нина! Нина!»

От неожиданности я чуть не уронил удилище. Хариус теребит «мушку», а я на него — никакого внимания. Стою и думаю, кто же на самом деле назвал вот так это озеро? Бродяги-изыскатели, пастухи-эвены или эта птичка?

А может, все вместе?

Не секрет, что я отношусь к охотникам довольно доброжелательно и, повстречав какого-нибудь обвешанного оружием и патронташами бродягу, желаю ему ни пуха ни пера.

Но вот мне случилось наткнуться у Хитрого ручья на зайца. Молодой лопоухий зверек сидел в зарослях иван-чая в каком-то метре от меня и испуганно косил и без того косым глазом. Он все еще надеялся, что я его не вижу, и удирать не торопился. По щеке у него ползал небольшой черный жук, его усы путались в усах зайца, зверек мужественно терпел такое неудобство и только подергивал носом. Я присел перед зайцем на корточки, посочувствовал ему и отправился дальше.

А когда осенью увидел собравшегося на промысел охотника, глянул на него очень неприязненно и, если бы это было можно, отобрал бы у него ружье. И все только потому, что там, на своей охоте, он мог подстрелить моего зайца.

Буюнда еще в истоке показывает свой характер. Разрезая каменистую лощину, стремительным потоком несется она через перекаты, вскипая у порогов и завалов.

Вода в ней холодная, и донный лед лежит в ее верховье до конца июня.

И уже потом, превратившись в широкую полноводную реку, Буюнда не теряет своего задора. Подмывает деревья, роняет высокие берега, а то возьмет и поменяет русло. Перенесет для этого с одного места целую гору песка, нагромоздит высокие завалы и вот уже катит новой дорогой, пугая своим грохотом лосей, медведей и прочий таежный люд.

Есть у реки при всей ее силе и неукротимости и какая-то особая доброта. Принимая в свое русло новые ручьи и речки, она на мгновенье приостанавливается, кружит на месте, как бы давая им чуть пообвыкнуть, приноровиться к ее течению, а затем опять катит стремительно и неудержимо.

Всякий раз, вбирая в себя ручьи и реки, она вбирает и их чистоту, звон струй, плеск рыб — все, чем полнились они по пути к ее берегам, и становится от этого еще светлее и краше.

Но вот за одной из излучин она встречает грязную, болотного цвета и запаха реку Гербу. Наша река возмущается, даже чуть вспучивается, словно хочет отодвинуться от Гербы, и долгое время в общем русле текут две совершенно непохожих реки. У правого берега светлая, у левого — грязная. В одной плавают рыбы, ползают личинки поденок и веснянок, купается светлогрудый воробей-оляпка. В другой же реке в любую пору мутная безрадостная пустыня, словно там вообще не вольная вода.

И все-таки, как бы Буюнда ни силилась, а от Гербы ей не уйти. Сначала почти незаметно, а потом все больше и больше смешивают они свои воды, и километрах в пяти от слияния уже бежит мутный, от берега до берега, поток, и не отыскать в нем ни одной светлой струйки.

Не так ли и другой человек? Встретившись с грязью, возмущается, протестует и, кажется, никогда не смирится с окружившим его болотом. Но со временем все же смиряется, привыкает и уже почти не замечает когда-то так испугавшей его грязи.

А может, и сам становится таким?

Сразу за излучиной, там, где из Чилганьи выглядывают оставшиеся от старого моста сваи, есть небольшая заводь. Вода в ней словно подкрашенная аквамарином, дно песчаное, между редких водорослей играют тугие родники. Из-за этих-то родников заводь не замерзает в самые трескучие морозы.

Хариусу или линку здесь спрятаться трудно, зато краснопузым гольянам и бычкам-подкаменщикам самое раздолье. Гольяны целый день толкутся среди водорослей, а бычки-подкаменщики отсиживаются, конечно же, под камнями, лишь время от времени проскакивая из одной схоронки в другую.

Кроме бычков и гольянов в заводи обитают личинки ручейников, а летом можно встретить водомерок и жуков-гребляков.

О заводи знают все живущие неподалеку птицы и звери. При случае они заворачивают сюда, отчего весь берег истроплен их следами.

Чаще других бывает здесь оляпка. Она подлетает к заводи со стороны Чилганьи, с ходу плюхается в воду и скоро выныривает с ручейником в клюве. Хлестнет склеенным из песчинок домиком о камни, вытряхнет из него личинку и с аппетитом проглотит. Чуть посидит, словно соображает, что же делать дальше, и… отправляется в воду за новым ручейником.

По утрам к заводи заглядывает вечно голодный мартын. Его интересуют гольяны. Но проворные рыбки знают, чем грозит встреча с этой птицей, и напередогонки прячутся в водоросли, а мартын улетает ни с чем. И все же, случается, он вдруг спикирует на воду, хлопнется о нее грудью и взлетает уже с гольяном.

А однажды я видел, как здесь охотилась водяная землеройка-кутора. Небольшой темный зверек с белым низом и похожим на хобот носом. За какую-то минуту землеройка съела двух ручейников, поймала гольяна и вытащила из-под камней головастого бычка. Меня кутора ничуть не испугалась. Скорее наоборот — услышав, как плеснула вода под сапогами, развернулась и, оставляя за собой цепочку воздушных пузырьков, приплыла узнать, не подойду ли ей в качестве поживы?

Еще вчера я встречал у заводи следы кулика, выдры и даже американской норки. Чем они занимались здесь, можно только догадываться, но ни рыбок, ни ручейников после их гостевания особо не убавилось.

Казалось, так будет всегда, но как-то прихожу к заводи и вижу — гольянов осталось совсем немного, а ручейники исчезли совсем. По следам хорошо заметно, что кроме трясогузок и зайца здесь никого не было. Правда, оляпка и мартын обычно садятся на камни и никаких следов не оставляют, но не могли же они за три дня выловить всю живность.