Петр Карякин - Верный друг

— Тут дело не в том, что кот рыжий, — продолжал он, усаживаясь под яблоней. — Этот кот кровожадный, как фашист.

Я сел с ним рядом, достал папиросы, закурил и предложил мальчику, испытывая его. Он презрительно глянул на пачку и крутнул головой:

— Некурящий. Бросил.

— Давно бросил?

— Давно, лет пять.

— Вон оно что! — удивился я. — Сколько тебе сейчас?

— Уже десять.

«Уже десять» он произнёс так, как произнёс бы «уже тридцать пять».

— Ого, да ты парень в годах! Молодец, что бросил.

— Конечно, — кивнул он. — Я и курил-то раза два только. Ничего хорошего. Тошнит. Во рту противно.

— Это верно, — поддакнул я.

— Да и пожар можно устроить, — подумав, добавил он. — Один мальчишка сарай поджёг на соседней улице. Все дрова погорели и куры тоже. Прятался, значит, и заронил дурак. И вообще, — продолжал он, ковыряя босой пяткой землю, — курят, по-моему, только глупые.

Я усмехнулся и спросил:

— Это ко всем относится?

— Ну, там уж старым людям можно, — ответил он снисходительно.

— А я не старый, значит, глупый?

Витёк посмотрел на меня внимательно и пожал плечами:

— А я знаю? Раз молодой и куришь — значит, глупый.

«Вот, — подумал я, — посадил меня мальчишка в галошу!»

Достав папиросы, я смял всю пачку и выбросил. Он с сожалением посмотрел на неё и сказал:

— Папиросы не жалко. А зачем же такую красивую коробку мять? Отдали бы лучше мне. Пригодилась бы.

Но тут опять прилетел соловей и робко запел.

Витёк встал, вытащил из кармана рогатку и сказал:

— А этого рыжего кота я всё равно пристрелю.

— Зачем? — вступился я. — Он больше сюда не придёт.

— Ну да! — возразил Витёк. — Вы его не знаете. Он в прошлом году всех соловьят в гнезде сожрал. И соловья. А какой был соловей! — протянул он. — По тридцать три колена выводил! Ведь соловей у птиц, это как у нас Лемешев.

— А ты слышал Лемешева? — спросил я.

— А как же. У нас дома радио и патефон. Я каждый раз кручу, когда мамы нет.

— А разве мать не любит музыку?

— Почему не любит? Любит. Только она не любит, когда пластинки ломаются.

— Потом соловей ведь не только поёт, — продолжал Витёк. — Он и разных вредителей в садах уничтожает. Вот я в книжке читал, что каждая пара синиц с птенчатами могут съесть всех вредителей с сорока яблонь. Так же и соловей. А этот кот только за птицами и охотится. Уничтожал бы мышей, — ему бы никто слова не сказал. А то нет! Дай ему птичку, да ещё соловья. Обрадовался, что у него гнездо низко.

— А где гнездо? — спросил я.

— Идёмте, покажу.

Витёк провёл меня в заросли сирени и бузины.

— Вон, — показал он рогаткой.

Я хотел подойти ближе, но из-под куста навстречу мне вылезла большая остромордая собака и зарычала.

Собака была грязно-белая, со стоячими ушами, с мохнатым хвостом и вся в репьях.

— Цыц, Зяблик! Назад! — по-хозяйски крикнул Витёк.

Собака вернулась под куст.

Я расхохотался.

— Вот так Зяблик! Это целый коршун, а не зяблик!

— Ну да, коршун, — недовольно возразил Витёк, — как бы не коршун. Это — Зяблик. Он очень умный. Я его выучил охранять гнёзда в саду. Никого не подпустит! Он днём сторожит, и как увидит кота — так и кидается, особенно на того рыжего. Я его специально научил, потому он и в репьях весь, что всегда по саду носится, — объяснил Витёк, выдирая репьи из мохнатого хвоста Зяблика.

— Мы с ним защитники птиц, — улыбнулся он и потрепал Зяблика по лохматой голове. — Посмотрите — тут несколько гнёзд. Одно соловьиное. Есть малиновка, синицы. А во-он там, — показал он рукой на старую ветлу, — воробьи живут. Их тоже охраняем. Хотя они петь не умеют, но личинок разных едят здорово, я сам видел. И майских жуков прямо на лету ловят.

Я всё-таки хотел подойти поближе и посмотреть, как прикреплено гнездо и что в нём. Но Витёк, притянув меня к себе, предостерегающе зашептал:

— Нет, нет, что вы! Там соловьиха на яйцах сидит. Нельзя её пугать.

И мы с Витей пошли из сада. Пройдя шагов двадцать, я свернул к себе в дом.

— Дядя Антон! — окликнул меня Витёк. — У меня к вам просьба, не так, чтобы большая… — он нерешительно потоптался босыми ногами по траве и выпалил: — Я перешёл в четвертый класс. У меня всё четыре и пять. Вот. И я скоро уезжаю в пионерский лагерь. Не можете ли вы, дядя Антон, покараулить гнёзда от кошек? Это нетрудно: только на ночь капканы ставить около кустов, я покажу где. А на день их убирать. Вы же рано встаёте?

— Рано, — кивнул я.

— Ну вот. А днём мама будет Зяблика пускать в сад.

— А долго ты в лагере будешь? — спросил я.

— Да нет же. Всего месяц. Вам только тридцать раз поставить да тридцать раз убрать капканы.

Видимо, заметив на моём лице грустное выражение, он горячо добавил, размахивая руками:

— Да вы не бойтесь, дядя Антон! С Зябликом я вас познакомлю. Он умный. Хороших людей он не трогает. Я вам и рогатку оставлю. Она мне всё равно в лагере ни к чему. Даже совсем подарю, если хотите. И стрелять выучу. Знаете, как я из неё метров на двадцать копчика в лёт саданул. Чуть не попал! Ух, и здорово же он напугался. Теперь больше не прилетит за птенцами… Дядя Антон! — и Витёк с надеждой посмотрел мне в глаза.

— Идёт! — немного подумав, ответил я.

Обрадованный мальчуган протянул мне руку:

— Ну вот. И вы теперь будете защитником птиц.

А город уже просыпался, шумел, гудел, начинался трудовой день.

Солнце поднялось высоко, трава обсохла. Соловей давно молчал. Я подумал: «Ну, теперь, наверное, уже самые сони просыпаются». Пожалел их. И заспешил домой завтракать.

Хорошо вставать рано!

Это было в начале 1944 года. Рота лейтенанта Смирнова вела бой на подступах к небольшой белорусской деревеньке. Фашисты в ней сильно укрепились, на чердаках домов наставили пулемётов, а за деревней в оврагах спрятали миномёты. Они вели непрерывный огонь, не давая нашим бойцам подняться в атаку. Темноту ночи прорезали во всех направлениях светящиеся пули. Они летели разноцветными огнями: то красными — трассирующие, то изумрудно-зелёными — зажигательные. На горизонте справа и слева полыхали пожары. Это фашисты, отступая, жгли наши сёла и деревни. А рота лейтенанта Смирнова никак не могла подняться. Но вот подвезли нашу артиллерию — бога войны. После первых же её залпов огонь врага ослабел. Наши бойцы ворвались в деревушку. Фашисты, убегая, всё же успели поджечь некоторые дома.

Из одного дома нёсся страшный крик. Там кто-то горел. Высокий сержант с крупным обветренным лицом, в прожжённой на спине шинели, остановился, услышав этот крик. Он прислонил к забору длинное противотанковое ружьё и, подняв с земли небольшое бревно, стал колотить им в закрытую дверь. Дверь вылетела, и он скрылся в дыму. Весь дом был охвачен пламенем. Казалось, вот-вот рухнет крыша.