Джеймс Хэрриот - Среди Йоркширских холмов

— Вот она. Наверное, она застряла в коврике, и он на нее сел. Удивительно, что он не охромел. Образовался нарывчик, который мешал ему жить. Нарыв — штука не из приятных.

— Так… так… Но вы что-нибудь сделаете?

— Приведите его в приемную, и я удалю гной. Все быстро заживет. Визит Бланко в Скелдейл-Хаус прошел гладко. Я эвакуировал гной и заполнил полость, выдавив в нее антивоспалительную пенициллиновую мазь.

Неделю спустя я опять навестил мистера Бендлоу в робкой надежде, что у него отыскалось время для моих брюк. Мой гардероб богатством не отличался, и они мне были абсолютно необходимы.

Обычная сцена — портной сидит на столе, Бланко лежит у очага. И по странному стечению обстоятельств я увидел там еще и миссис Хау, жену фермера, с которой столкнулся, когда принес брюки.

Она была поглощена чем-то вроде игры в перетягивание мужнина жилета, который мистер Бендлоу, видимо, починил-таки, но с которым медлил расстаться. Его губы быстро шевелились, и он строчил как из пулемета:

— Вот что этот олух сказал мне. Вы не поверите: это еще не все…

Стремительный рывок — и дама завладела жилетом.

— Большое спасибо, мистер Бендлоу. А мне пора. — Она кивнула и прошмыгнула мимо меня, совсем измученная, но торжествующая.

— А, это вы, мистер Хэрриот! — Портной обернулся ко мне.

— Да, мистер Бендлоу, я подумал…

— Помните, я обещал рассказать вам про одного богача.

— Может быть, мои брюки…

— Он фермер был и хранил свою наличность в ведрах. Раз его жена входит с ведром и говорит: «А в этом ведре полторы тысячи фунтов». А он говорит: «Что-то тут не так. Их две тысячи быть должно!». И знаете, его жена и он отдельно за еду платили. Я вам правду говорю: она ходила и покупала для себя, а он для себя. И вот что я еще вам скажу, мистер Хэрриот.

— Вы случайно не успели…

— Нет, вы послушайте, мистер Хэрриот…

— Эй, Бенди! — В комнату ввалился дюжий верзила и заорал на портного через мое плечо. — Я тебя слышу, а слушать не буду! Подавай мой чертов пиджак!

Это был Гоббер Ньюхаус, неимоверно толстый пьяница, известный задира; Окутавшись пивными парами, он снова взревел:

— И ты мне, Бенди, своими извинениями голову не морочь. Я тебя знаю как облупленного!

Точно вынырнувший белый кашалот, Бланко воздвигся над очагом и двинулся к столу. Он словно понимал, что за человек перед ним, и не стал тратить время на прелиминарии. Задрав могучую голову, он разинул пасть и оглушительно залаял в багровую рожу: «Вуф! вуф!».

Гоббер попятился.

— Чертов псина! Сидеть, кому… убери его, Бенди…

— Вуф! Вуф! Вуф! — гремел Бланко.

Верзила был уже почти за порогом, когда мистер Бендлоу взмахнул иглой.

— Приходите на той неделе, — сказал он и вновь сосредоточился на мне. — Как я говорил, мистер Хэрриот… — продолжал он.

— Но мне крайне нужны…

— На следующей неделе, это уж точно, но вы послушайте…

— Боюсь, мне пора, — пробормотал я и сбежал на улицу.

Во мне боролись разные чувства, но преобладали светлые. Брюк я не получил, но Бланко вновь стал самим собой.

Пять утра, а над ухом у меня надрывается телефон. Овца ягнится на уолтоновской ферме — уединенной, высоко в холмах. Выбираясь из теплого приюта постели в холодину спальни и натягивая одежду, я старался не думать о ближайших двух часах со всеми их прелестями.

Вдевая руки в рукава рубашки, я скрипнул зубами от грубого прикосновения ткани. В бледном свете занимающейся зари были отлично видны багровые трещинки, испещрявшие мои руки по локоть. В дни окота я только и делал, что снимал пиджак, а постоянное мытье рук в открытых загонах или под пронзительным ветром на лугах превратило кожу в одну сплошную болячку. Зато от нее приятно пахло глицерином с розовой водой, которыми Хелен на ночь обрабатывала ранки для смягчения боли.

Хелен шевельнулась под одеялом, я нагнулся и поцеловал ее в щеку.

— Еду к Уолтону, — шепнул я.

Она кивнула, не открывая глаз, и сонно пробормотала:

— Да… я слышу.

В дверях я оглянулся на мою укрытую одеялом жену. В подобных случаях ее тоже мгновенно швыряло из царства сна в мир труда и забот. Телефон мог затрезвонить в любую секунду — и тогда она начинала дозваниваться до меня. А кроме того, ей предстояло затопить плиту и камин, приготовить чай, усадить детей за завтрак — вроде бы не очень сложные утренние обязанности, но такие нелегкие в огромном красивом холодильнике, служившем нам домом, а меня не было, чтобы помочь, как я старался при всякой возможности.

Через накрепко запертый спящий городок, затем — по узкой дороге, вьющейся между стенками, пока деревья не поредели и не остались за спиной, а впереди не открылись обнаженные вершины холмов, особенно суровые в этот час.

А вдруг овца ждет меня под какой ни есть, но крышей? В начале пятидесятых фермеры часто оставляли овец ягниться прямо на лугах, не считая нужным отвести их хотя бы в сарай. Выпадали счастливые случаи, когда я просто смеялся от облегчения, увидев выгородки в теплой овчарне, а то и уютные убежища, сложенные из тючков соломы. Однако на этот раз сердце у меня упало: въехав во двор, я увидел, что из дома навстречу выходит мистер Уолтон с ведром воды в руке. Он сразу зашагал к воротам.

— Она что — снаружи? — спросил я с вымученной небрежностью.

— Угу, вон там. Близехонько.

Он указал в дальний конец поросшего папоротником пастбища на нечто мохнатое и неподвижное. Да уж, близехонько! Я брел по заиндевелой траве, нагруженный сумкой с инструментами и акушерским комбинезоном, а беспощадный ветер хлестал меня, заимствуя поистине сибирский холод от длинных сугробов, еще сохранявшихся у стенок и после наступления йоркширской весны.

Я разделся и, встав на колени позади овцы, поглядел по сторонам. Мы находились на самой крыше мира, и широкий вид на панораму холмов и долин, где серели фермерские дома и струились по галечникам мелкие речки, был прекрасен, но манил бы куда больше, будь сейчас жаркий летний день и готовься я отправиться на пикник со всем моим семейством.

Я протянул руку, и фермер положил мне на ладонь крохотный обмылочек. Мне всегда казалось, что их специально держат для ветеринаров — эти остатки мыла, предназначенного для мытья полов, такие маленькие и твердые, что толку от них не было никакого. Я обмакивал обмылочек в воду и тер, тер, но так и не получил достаточного слоя пены, чтобы защитить воспаленную кожу. Я ввел руку в овцу, под аккомпанемент жалобных «ой» и «ох» добрался до шейки матки, а фермер поглядывал на меня со все большим удивлением.

Нашел я то, чего меньше всего хотел найти: там плотно застрял единственный крупный ягненок. Два ягненка — это норма, не редкость и три, но единственный ягненок ничего хорошего обычно не сулит. Распутывать двойни и тройни я просто, люблю, но если застревает единственный — это означает, что проход для него слишком тесен. Большого ягненка необходимо дергать и тянуть с величайшей осторожностью — очень долгий и утомительный процесс. К тому же давление нередко убивает такого ягненка, и его приходится извлекать с помощью эмбрионотомии или кесарева сечения.