Станислав Олефир - Встречи в Колымской тайге

— Браток, ко мне! — вдруг позвал Лёня. — Погляди-ка, что это за кормушка? За слегой лежала.

В руках Лёни старательский лоток. Один бортик лотка дал трещину, и в этом месте угадывается след от жестяной латки. Скоро отыскиваем почти полностью съеденный ржавчиной скребок, затем неплохо сохранившуюся кирку и дужку от ведра. Видимо, здесь жили старатели или геологи. Несколько смущает латка. Мастерам, сооружавшим эту землянку, изготовить новый лоток — плевое дело. А здесь ремонтировали старый лоток и наколотили три десятка гвоздей. Может, просто кто-то не хотел расставаться с «фартовым» инструментом? Заряжают же охотники патроны извлеченными из убитых зверей и птиц смятыми дробинками.

К пяти часам полностью отремонтировали крышу, установили печку. Когда избушка наполнилась теплом, Лёня вымыл стол, а я поставил консервную банку с букетиком засушенных ирисов.

Завтра намечаем сделать марш-бросок вверх по Тайному. Лёня готовит припасы, а я бросаю в старый рюкзак десяток хариусов, кусок медвежатины, топор, вешаю через плечо «Белку» и отправляюсь к Лебединому.

На спуске с морены встретилась россыпь горностаевых следов. Где-то тут мы строили шалашик. Ага, вот он. Снег его запорошил. Теперь сооружение вписалось в общий фон и не будет настораживать зверей. Горностай утянул всю рыбу, а мясо не тронул. Мясо пришлось по вкусу мышам. Те протоптали к шалашику тропу и выточили в медвежатине хорошую ямку. Придется ставить «журавль» — приспособление, поднимающее пойманного зверька в воздух, иначе мыши съедят или постригут нашу добычу.

Второй, устроенный на бугре, шалашик ничьего внимания не привлек. Зато коттедж у самого ключа обрадовал. Вчера ночью его посещал соболь. Следы видны даже на крыше. Приманка съедена. Здесь у соболя постоянный переход через ключик. Следом за соболем может пойти и росомаха. Капканом ее взять трудно, придется сооружать давилку. Если же давилку хорошо настроить, она задержит и соболя.

Между двух стоящих рядом лиственниц примерно на уровне груди привязываю капроновую веревку. На веревку кладу длинное бревно с таким расчетом, чтобы один конец его лежал на земле, а другой выступал от лиственниц метра на два. Это основа давилки. На ней монтирую спусковой механизм, скопированный с обыкновенной мышеловки и увеличенный в несколько раз. Теперь подвожу под основу второе бревно точно такой же длины, как и основное, только значительно тоньше. Это гнет. На его конце маленькая петелька, а чуть дальше, примерно на половину корпуса росомахи, располагается основная петля. Она охватывает бревно-основу и поднимается над ним на такую высоту, чтобы под петлей могла пройти росомаха. Настораживаю давилку, цепляю наживку, намертво фиксирую сторожок капроновой ниткой. Через две недели достаточно будет перерезать эту нитку, и давилка готова к работе.

Росомаха учует приманку, поднимется по бревну, зайдет под петлю и потянет за приманку. Сработает спусковой механизм, петелька освободит гнет, и тот, падая, придавит петлей зверя.

В том месте, где мы рыбачили, подстрелил куропача. Сооружаю еще одну давилку и отправляюсь домой.

Дома новость. Лёня поймал «мышшарика»!

— Только ты ушел, гляжу, а на мешке с ловушками мышка сидит. Маленькая, кругленькая, нос хоботком.

— А где ж она?

— Как где? — даже удивился брат. — Здесь, в избушке. К Кузьке в гости заглядывала. Вот будет здорово, если они подружатся!

— Обожди, — перебил я брата. Торопливо сорвал подвешенный над нарами унт и перевернул его. На нары вперемешку с газетными обрывками сыпятся Кузькины припасы и наконец глухо шлепает сам Кузька. В голове бурундука большая дыра.

Лёня закусывает нижнюю губу, качает головой, над чем-то задумывается и, повернувшись ко мне, говорит:

— Нет, не верю, чтобы такая крохотулечка на бурундука набросилась.

Шебуршит газета, и на середину избушки выкатывается землеройка. Обследовала носок моего валенка, перебежала к печке и занялась консервной банкой из-под сосисочного фарша. Быстро наклоняюсь, закрываю банку ладонью и переворачиваю. Мягкий прохладный хоботок тычется меж пальцев.

— Шмякни ее об печку, — советует брат.

— За то, что ты ее с мышью перепутал? К мышам она имеет такое же отношение, как и ты. Мыши грызуны, а это насекомоядное. Но самое интересное — это одно из самых маленьких млекопитающих в мире и, пожалуй, самый отчаянный хищник. Мыши любых размеров его законная добыча. Справиться с сонным бурундуком землеройке было не так уж трудно. Они до того злобные, что при встрече друг с другом разбегаются в разные стороны — иначе кто-то кого-то съест.

— Ничего себе «мышка», — удивляется Лёня. — Кузьку все равно жалко.

— А ты зря бурундуков святыми считаешь. Эти тоже не лучше.

— Во зверье! — все еще не успокоится Лёня. — Палец в рот не клади.

— Ну, ты уж слишком. Не возмущался же ты горностаями и соболями за то, что они мышами и птицами питаются. Да еще при случае и любуешься ими. А ведь соболь в каком-то смысле ничем не лучше землеройки. Для меня лично землеройка даже интереснее.

— Чем же это?

— Осенью у молодых землероек уменьшаются размеры тела. Даже мозги и черепная коробка. А весной снова все увеличивается. Твой соболь этим не похвастается.

— Это правда? Если так, пусть у нас живет. А я хотел с ней разделаться.

— Вот и разделаешься, если закроешь в избушке. Она без еды может жить всего шесть-семь часов. Да при этом ей живая еда нужна. Пшено или твой горох ей не подойдут.

Поднялись рано. Поставленная на краешек бочки гречневая крупа с водой к утру превратилась в отличную кашу. Бросили туда банку свиной тушенки, и по избушке поплыл аппетитный запах. Стол накрываем по всем правилам, даже кладем салфетки. На завтрак у нас по кусочку селедки, сало, каша, кофе. Все вкусно и съедается подчистую.

До выхода полчаса. Лёня колет дрова и складывает их у печки, я вешаю на колышки мешочки с крупами, солью, лавровым листом, спичками. На столе оставляем две банки тушенки, несколько таблеток сухого спирта. Лёня по собственной инициативе прибавляет пачку папирос. Над столом прикалываем записку: «Ушли вверх по Тайному. Будем через три-четыре дня».

Еще с вечера Лёня из четырех чурок и куска пленки сделал неуклюжий на вид вместительный таз. Я наливаю в него горячей воды и с помощью снега охлаждаю до такой температуры, что брат, сунув ногу в импровизированную купель, ухнул и заявил:

— В такой воде только икру метать.

Каждый раз перед выходом в дальнюю дорогу мы моем ноги: они не так потеют, а главное — меньше устают.

Но вот, кажется, и все. Посидим минутку на дорогу и можно отправляться. Беру в руки огарок свечи и выхожу из землянки. Темень. Дохнул ветерок, пламя свечи съежилось, зависло синей капелькой на кончике фитиля и потухло. Тайга тревожно шумит. Если повернуться лицом к ручью, слышен шум воды. Он чуть отличается от шума деревьев. Более равномерный и не такой глухой. Бумка фыркает, тычется носом в мою руку. Мол, давай, иди!