Станислав Олефир - Встречи в Колымской тайге

За грядой долина Тайного расходится километра на два. У ее кромки теснятся обрывистые сопки. Долина темнеет густой лиственничной тайгой. Идем уже больше часа, и все время следы, следы. Прямо какой-то звериный оазис. Белок больше всего. Мы уже видели двух, а ведь сейчас они на кормежке, и, по всему видно, кормиться белка уходит на сопку. В этом году неплохой урожай кедровых шишек, так что есть надежда, что белка останется здесь на зимовку.

Пора останавливаться на обед, но не хочется разводить в этом месте костер. Зачем лишний раз беспокоить зверей? Отклоняемся в сторону, выходим к ручью и объявляем привал.

Когда попадаю в незнакомые места, у меня каждый раз возникает странное ощущение: как будто я вторгаюсь в чужой мир и в любую минуту навстречу может выйти здешний хозяин. То же испытывает и Лёня. Говорим вполголоса, лишний раз не стукнем, не крикнем.

Вот и сейчас: шагаем по ровной террасе, оживленно беседуем. Только что пересекли непонятный, похожий на росомаший, след. Вдруг вижу сбоку большой, черный от времени крест. Ему лет сто. Замолкаю на полуслове, быстро снимаю с головы шапку. Лёня с удивлением смотрит на меня, но, заметив крест, тоже сдернул шапку, и мы молча идем дальше. Мы будем помнить этот случай и когда-нибудь дома поговорим о нем. Но сейчас ни слова.

Дело здесь вовсе не в суеверии. Мне кажется, такое отношение к одинокой могиле — это прежде всего уважение к человеку, пришедшему в здешние края задолго до нас. Не будь таких людей, человечество потеряло бы многое. Может, не совсем заслуженно, но мы причисляем себя к их клану.

Вечереет. Пора готовить ночлег. Предстоит много хлопот. Нужно соорудить лежак со спинкой, поставить с противоположной стороны костра экран-отражатель так, чтобы дым не шел к лежаку, напилить гору дров. Но эта работа нас не пугает. Трудимся чуть ли не наперегонки. Попутно приготовили ужин, вскипятили чай и сумели даже помыть руки с мылом и умыться. Правда, умывались без мыла и не особенно тщательно. Смоешь с лица жир — потом всю ночь мерзнуть.

Костер горит ровно и жарко. Спинка лежака уже теплая. Готовим постель, еще раз проверяем, хорошо ли развешана на просушку одежда, и укладываемся спать.

Задолго до рассвета к нам в гости явилась угольно-черная сеноставка. Она живет в небольшой куче всевозможного хлама, снесенного водой к гривке тальника. Еще вчера там лежали вывороченный с корнями тополь и штук пять небольших лиственниц. Лиственницы мы сожгли на костре, тополь обрезали почти до корней, но никакой пищухи не видели. А вот сегодня она вылезла на горку свежих опилок, что-то там поискала, затем тихонько пискнула и, устроившись поудобней, уставилась на круг дышащих жаром углей.

Наш отец, человек в высшей степени серьезный, очень почтительно относился к радиопередачам. Каждое утро, услышав приветливое «Доброе утро, товарищи!», поднимал голову к висящему на стене динамику и говорил:

— Здравствуй, тетка!

Отцовское изречение прочно засело в голове, и вот сейчас мы таким же образом поприветствовали гостью.

Во время работы в старательской артели я познакомился и даже немного подружился с целой колонией пищух-сеноставок, живших в большой куче камней у нашего полигона.

Мы мыли золото у Старых отвалов и по нескольку раз в день проходили мимо пищух. Этот трудолюбивый и осторожный народец протоптал маленькими розовыми лапками узкие ломаные дорожки и теперь, гоняя по ним, носил от ручья зеленую пушицу и веточки всевозможных кустарников. У самой воды лежал огромный тополь, прикрытый от кучи камней молодыми лиственничками. Я устраивался на усыпанном бисеринками росы стволе и часами наблюдал за колонией.

Там шел настоящий сенокос. То одна, то другая мышка выныривала из груды камней, вопросительно пищала и торопливо скатывалась на тропинку. У самой кучи было всего три тропинки. И больше всего поражало то, что пищухи ни разу не отправлялись в путь по целине.

Поперек самой торной дорожки лежала обкоренная палка. Здесь пищуха каждый раз делала остановку. Настороженно прислушиваясь, она издавала тихонький свист и только затем, неуклюже подпрыгнув, переваливалась через преграду. На обратном пути повторялся весь ритуал. Я убрал палку. И случилось невероятное. Пищуха добегала до того места, где была преграда, останавливалась, осматривалась, пищала, а затем, неуклюже подпрыгивая, лезла через несуществующую палку. Короткие ноги не находили привычной опоры, и пищуха неловко плюхалась на тропку. Обескураженный зверек поднимался, озабоченно свистел и бежал в траву. С некоторыми пищухами такое повторялось по два-три раза.

Рядом с пищухами жил бурундук. Этот хуторянин взял за правило с восходом солнца навещать своих соседок. Сидя на ветке стланика, он дожидался, когда пищухи отправлялись за травой, набивали ею рты и таким образом становились беспомощными. Бурундук скатывался на мох, быстро бежал к куче камней, влезал на самый высокий камень, поднимался на задние лапы и свистел, как соловей-разбойник. От неожиданности пищухи замирали, затем бросали на землю сено и серыми шарами катились к бурундуку. Тот спокойно ожидал на камне взбешенных хозяек. В самый последний миг разворачивался, поднимал пистолетиком хвост-перышко и мчался к ближайшей лиственнице. Пищухи не умеют карабкаться по деревьям, им оставалось только усесться под лиственницей и обидчиво попискивать.

Пришлось снова вмешаться. С помощью консервной банки и двух палочек легко поймал полосатого задиру.

— Не взыщи, братец, идем жить в новые места.

Дорогу бурундук перенес спокойно, даже съел пару кедровых орешков, а выпущенный на волю сразу же метнулся обследовать новые места у Старых отвалов. На другое утро у каменного холма царил покой. Пищухи резали траву, сушили ее и ставили в стожки. Сено прятали среди камней.

Я лежал на тополе, пригрелся и задремал. Сквозь сон услышал тревожный писк моих подопечных и поднял голову. На высоком камне сидел взъерошенный бурундук и хвастливо свистел. Пищухи уже побросали траву и мчались к возвратившемуся из дальних странствий соседу. Честное слово, в их попискивании мне почудилась радость…

Вечером я рассказал нашему бульдозеристу Ваське Чирку про обитателей каменного холма. Чирок на второй день часа четыре провалялся на тополе и все восторгался моим увлечением. До самого вечера не мог успокоиться, потом завел бульдозер и куда-то укатил. Возвратился поздно и был ужасно злой. Оказывается, он не удержался и ножом бульдозера подрезал часть кучи, чтобы узнать, как там устроились пищухи. Сначала отрезал самую малость, потом больше, затем снес чуть ли не весь холм. Ничего о пищухах-сеноставках он больше не узнал и в расстроенных чувствах возвратился к стану. Больше о пищухах мы разговор не заводили, да они и исчезли куда-то, хотя Чирок в порыве раскаяния нагородил кучу еще выше, чем была.