Людвик Ашкенази - Брут

Дети остались на площади в кучке, костлявая сестра принесла им по стакану молока. Их было двадцать семь: шесть Марженок, пять Гонзиков, четыре Зденки, три Пепика, остальных — по двое. И только одна Катя.

— Марженка, — сказала Катя своей лучшей подружке, узнав ту по плачу, — хватит тебе реветь, Маржена. Наши мамы только подъедут в город и к обеду вернутся обратно.

— Сама знаю, дурочка, — сказала Марженка, теперь уже только потягивая носом. — Катенька, а ваш дом тоже сгорел?

— Наш сгорел сразу после старосты! — сказала Катя с гордостью, хотя начало пожара проспала. — Знаешь, Маржа, я видела маленькую кошечку, и она была вся рыжая-прерыжая.

— А почему наши мамы поехали все вместе, — спросила Марженка.

— Наверно так сговорились, — ответила Катя. — Наверно они нам что-нибудь привезут, а потом раздадут всем сразу. Что бы ты хотела, Марженка?

— Я бы хотела пряничное сердце и красные туфельки.

— А я комнатку с буфетиком, — сказала Катя. — И пописить. Я сбегаю под березки и сразу вернусь.

Но едва она успела забежать в чащу, как приехало два «Мерседеса» с пуленепробиваемыми стеклами. Один большой начальник принял рапорт, второй начальник ковырнул стеком догорающее бревно, а третий — по-видимому самый большой начальник — сказал нетерпеливо:

— Was machen denn noch die Kinder hier? Die sollten zuerst weggeschaft werden? [14] Что еще делают эти дети здесь? Их надо было отправить в первую очередь! (нем.)

Большому начальству достаточно сказать только раз. Сразу же подъехал еще один «Штейер», откинул деревянную подножку и двадцать шесть детей поспешно забрались в кузов. Теперь уже плакали только самые старшие. Младшим нравилось, что они поедут на машине, к тому же такой большой, что в нее надо лезть по лесенке. Они потихоньку радовались; даже те, у кого урчало в животике, сразу забыли об этом. Дети уселись под огромным зеленым брезентом и костлявая сестра коротко осветила их фонариком.

— Куда это опять подевалась эта дуреха Катя? — подумала про себя Марженка, но не сказала ничего, потому что не знала кому…

Катя присела в березовой рощице, а когда ей уже больше не хотелось, легла на мягонькую травку и заснула. Снился ей удивительный сон: будто приехал большой грузовик, и из него вышел маленький желтенький цыпленок.

— Можно я поеду с вами, цыпленок? — сказала Катенька. — Или это машина только для цыплят?

— Мы привезли вам яички, — сказал цыпленок, — и все раскрашены по-разному. У нас есть для вас пасхальные яйца, рождественские яйца, а также яйца на троицын день. Так что выбирайте, тетушка!

— Я хочу зеленое, пасхальное, — выбрала Катя.

Но с машины скатилось черное, что на троицын день, а от него шли красные искорки, огоньки и пламешки.

— Я знаю, вы дети огня. Здравствуйте! — сказала Катя.

Вскоре она проснулась. Сон от нее уже ушел, ночь же только собиралась уходить; босая, она тихонько прогуливалась между березками в шали из черного шелка, звеня монистами, как молодая цыганка.

А так как березы серебряные и светятся даже в темноте, то ни с одной из них ночь не столкнулась. Только похитила у каждой по кусочку белой коры и надела на себя, словно мантилью. И с этого мгновения стала рассветом…

Катенька стояла и смотрела, затем с удовольствием потянулась, зевнула и умыла себе росой носик, потому что чересчур много воды она никогда не любила.

«Еще видно краешек луны, — сказала она себе, — и уже кусочек солнца тоже. Сегодня будет хорошая погода.»

Тут она все вспомнила и побежала обратно на деревенскую площадь. Но там уже никого не было. Ни чужих дядей, ни мам, ни пап, ни детишек. И изб не было тоже.

Только почерневшие камни и раскаленные угли да прозрачный рыжий дым над пожарищем и тихий слабенький шелест где-то меж бревен. Будто как раз сейчас, в эту самую минуту рассыпался большой карточный дом.

За трактиром Трайцов светилась раскаленная кучка головешек. Перед ними Катя опустилась на корточки и принялась глядеть, как в печку. А так как она еще чуточку спала, то подумала, что сейчас вечер и что кто-то прочищает угольной лопаткой решетку в топке и что в чайнике с облупившейся в двух местах эмалью булькает вода для вечернего купания. Это происходило так близко за ее спиной, что Катенька обернулась, но увидела только рассеивающийся, рыжеватый и немного ядовитый дым… низко над черной землей.

«Ой, — сказала себе Катенька. — Дома-то сгорели! Где же мы теперь будем жить, когда вернется мама?» Но особенно над этим задумываться не стала.

Своими маленькими ножками девочка засеменила по огромным следам от колес «Штейеров». На дороге она нашла половинку ватрушки, но сильно запачканную. Катенька долго чистила ее рукавом, потом на нее поплевала, чтобы очистить совсем, и с большим аппетитом съела.

А чтобы было веселей, она при этом пела песенку, которую мурлыкал себе под нос их папа, когда пилил дрова со стариком Кальводой, который не пел, потому что голоса у него не было:

Но лудильщик не шел, да и кастрюль-то уже не было… Катенька стала обходить деревенскую площадь — от двора к двору. Сначала подошла к пожарному депо, потом к костелу, к трактиру и к старику Кальводе. У Кальводов осталась в целости собачья конура из гофрированного железа, в которой жил Брок. Катеньку это очень обрадовало. «Что ж, — сказала она себе, — в крайнем случае буду жить у Брока. Если он позволит. А если мама мне привезет комнатку, буфетик приставлю к стенке, а стол поставлю посередке».

Еще она нашла обрывок цепи, но Брока на ней не было. Спрашивать разрешения уже было не надо.

Рядом с Кальводами жила Марженка, возле Марженки — Пепик Стрнад из 1-го «A», а на холме за каменной оградой — там жила Катенька. Она медленно поднялась туда, открыла калитку из черной скрутившейся проволоки и даже нажала кнопку звонка, лишь запекшуюся до коричневой корочки. Звонок не зазвенел.

Катенька прошла дальше, во двор. Здесь остался только насос над колодцем. Раньше он был окрашен в зеленый цвет, веселый, как первая весенняя трава, но краска полопалась от этого страшного жара. А все же устроено так, что огонь боится воды больше, чем вода огня. Катенька стала качать, и потекла вода, их старая, чистая, холодная вода из источника, которого никто никогда не видел. Она набрала немножко воды в ладошку и попила. И сказала себе, что раз она уже умылась росой, то во второй раз мыться не стоит; настроение у нее сразу стало лучше.