Хел Херцог - Радость, гадость и обед

Я много раз думал о случившемся. Уже много позже я был потрясен тем, как схожа была моя тогдашняя работа с цепью задач, которые ставил Стэнли Милгрэм в своем не слишком известном эксперименте, посвященном послушанию. Как рассказывают всем студентам, слушающим вводный курс психологии, бедным участникам эксперимента было велено подвергнуть ряду ударов тока возрастающей мощности человека, находящегося в соседней комнате за стеклом. Большинству участников было предложено нанести удары, которые были весьма болезненны или даже смертельны. Как и эти люди, я должен был делать все более и более трудный выбор, хотя в моем случае все было основано не на силе тока, а на филогенетической шкале. Разница была в том, что в эксперименте Милгрэма человек за стеклом не подвергался воздействию электричества — он изображал страдания, он был посвящен в суть эксперимента. А у меня в лаборатории животные умирали по-настоящему. Вспоминая о том случае, я нахожу некоторое успокоение в том, что отказался варить хомячка заживо. Но лучше всего было бы остановиться еще на сверчках.

Тогда-то я и начал задаваться вопросами, которые заботят меня и по сей день. Чем различаются исследователи, убивающие мышей во имя открытия нового лекарства против рака груди, от легионов хороших людей, которые ломают мышам позвоночники кухонными мышеловками или медленно травят зверушек химией? Почему сверчка мне было нетрудно бросить в кипяток, ящерицу оказалось уже сложнее, а на хомячке я сломался? В чем было дело — в размере, в положении на филогенетической шкале, в степени развитости нервной системы, в ужасном зрелище их смерти или в том, что хомячок был невыносимо хорошеньким? Стоили ли результаты этого эксперимента смерти и страданий животных? Существуют ли вообще эксперименты, за которые можно платить такую цену?

В своем неоднозначном отношении к опытам над животными я не одинок. Еще Чарльз Дарвин боролся против вивисекции — так называли инвазивные опыты над животными в девятнадцатом веке. Дарвин был зачарован животными, и потому столкнулся с проблемой, которая мучает многих современных зоологов, — иногда в конце концов тебе приходится убивать тех существ, изучению которых ты посвятил всю свою жизнь. Джим Коста, занимающийся исследованием жизни Дарвина, рассказал мне, что, будучи начинающим натуралистом, Дарвин убил пулей и ядом тысячи животных, в том числе мышей, чтобы включить их в свои коллекции. Некоторые из собственных экспериментов приводили его в ужас. Например, о своих голубях он писал: «Я обожаю их вплоть до того, что не в состоянии освежевать тушку и высвободить скелет. Черное дело я совершил, убив очаровательного павлиньего голубя-птенца десяти дней от роду».

В 1870-х годах в Англии страсти по поводу опытов над животными накалялись, и как одна, так и другая сторона стремились заручиться поддержкой наиболее уважаемого ученого страны. Однако Дарвин не давал однозначного ответа. Однажды он назвал физиологию «величайшей из наук», однако он же признавался другу в том, что хирургические опыты над животными нельзя производить «исключительно ради удовлетворения грязного и отвратительного любопытства».

И все же в конце концов Дарвин примкнул к собратьям-биологам. Его взгляды на важность опытов с участием животных были отражены в незначительных изменениях, которые он внес во второе издание «Происхождения человека». В первом издании он писал: «Всем доводилось слышать о мучимой вивисектором собаке, которая лижет руку мучителя; если только сердце этого человека не из камня, на смертном одре он должен мучиться угрызениями совести». Однако три года спустя Дарвин дописал предложение, добавив: «если только главной целью операции не было расширение человеческих познаний». В 1881 году он окончательно разрубил гордиев узел, написав в лондонскую газету Times: «Я глубоко убежден в том, что те, кто препятствует прогрессу физиологии, совершают тягчайшее преступление против человечества».

Однако, хотя Дарвин и высказался весьма весомо за опыты над животными, именно его теория происхождения видов замутила чистые прежде воды этики и поставила под вопрос истинность утверждений французского философа семнадцатого века Рене Декарта, считавшего, что животные являются биороботами, а их поведение обусловлено исключительно рефлексами. Выходит, ученые могут резать и жечь этих роботов по своему усмотрению. Эту же точку зрения подкрепил французский физиолог девятнадцатого века Клод Бернар, писавший: «Физиолога нельзя считать обычным человеком. Это ученый, которым владеет идея науки, человек, в науку погруженный. Он не слышит криков животных, он не видит их струящейся крови, не видит ничего, кроме своей идеи, и не замечает ничего, кроме организма, скрывающего тайны, которые ученый стремится разрешить».

Дарвин указывал на то, что если люди и прочие живые существа имеют схожую анатомию и физиологию, то схожа должна быть и их психическая деятельность. Современные этологи доказали правоту его утверждений. Список психологических характеристик, имеющихся одновременно у людей и у представителей других видов, продолжает расти. Ученые сообщают, что слоны горюют о своих умерших собратьях, обезьяны могут чувствовать несправедливость, а какаду любят танцевать под композиции Backstreet Boys. Невозможно и игнорировать этические последствия того, что, как заметил Дарвин, психические способности людей и животных различаются скорее степенью выраженности, нежели имеют принципиальные различия. Если у животного имеется сознание, воспоминания, эмоции и желания, если оно может чувствовать боль и страдать, если оно способно танцевать — как можем мы оправдать использование шимпанзе, обезьян или даже мышей в экспериментах? Выходит, кто сильнее — тот и прав?

Исследователи, изучающие животных, столкнулись с парадоксом. Как правило, чем больше животное похоже на человека, тем эффективнее его можно использовать в качестве модели для изучения наших болячек. Генетически шимпанзе схож с человеком на 98 % или около того, и потому при изучении некоторых человеческих заболеваний шимпанзе оказывается полезнее мыши. Но из-за того, что шимпанзе так похожи на нас, их использование в исследованиях становится особенно проблематичным. Иными словами, часто случается так, что чем более оправданно использование тех или иных представителей вида с научной точки зрения, тем менее оно этично. Такой вот парадокс оставил нам Дарвин.

Борцы за права животных зачастую утверждают, будто современные ученые, точь-в-точь как их коллеги из восемнадцатого века, верят, что животное не чувствует боли. Так, в книге «Владыка: власть человека, муки животных, призыв к милосердию» Мэттью Скалли, некогда бывший помощник по специальным вопросам при президенте Джордже У. Буше, пишет: «Многие, если не большинство исследователей, работающих с животными, считают, что их подопытные не осознают испытываемой боли, да и вообще ничего не сознают». Но Скалли ошибается. Как-то раз, когда я писал статью о сознании у животных, я опросил четырнадцать исследователей, задавая им вопрос о том, способна ли мышь, по их мнению, испытывать боль и страдать. Все четырнадцать ответили «да» о боли, а двенадцать сочли, что мышь может страдать. Аналогичное, но более систематизированное исследование провели британские ученые, и из опрошенных 155 исследователей только двое не согласились с тем, что животные могут испытывать боль.