Дэвид Эттенборо - В поисках дракона

Крокодиленок раскрыл челюсти, щедро усаженные зубами. Коричневые глазки не мигая смотрели на нас. Я предложил ему рукав рубашки. Он защелкнул его в пасти и не отпускал до тех пор, пока мы не добрались до «Крузинга».

Два дня гавиал прожил в большой бадье, которую мы поставили в клетке на палубе под навесом. Экипаж отнесся к новому постояльцу без восторга, но Чарльз был очень доволен: он мог снимать крокодила почти в студийных условиях. Когда съемки закончились, мы отпустили «натуру», и Чарльз закончил эпизод кадрами плывущего к берегу крокодила.

Выключив камеру, он спросил:

— Ты с самого начала знал, что это не людоед?

— Нет, — честно признался я.

Вскоре мы покинули полуобжитый приморский край и пустились в плавание по местам, где сохранился первозданный богатейший лес. На пятый день катер подошел к деревушке. На высоком берегу виднелась крыша, едва различимая среди пальм. Глинистый откос круто сбегал к воде, до жилья надо было подниматься метров сто, не меньше. Мы причалили к маленькой пристани из связанных стволов на плаву, сошли на берег и стали карабкаться в гору по скользким, уложенным в ряд бревнам, служившим ступенями.

Наверху мы увидели первое на нашем пути селение даяков, окруженное пальмами и бамбуком. Оно состояло из одного-единственного деревянного дома длиной примерно полтораста метров, крытого дранкой и вознесенного над землей на трехметровых сваях. Вдоль всего фасада тянулась веранда, где толпились обитатели деревни, наблюдая за нами. В дом забираются по наклонному бревну. У входа нас встретил величавого вида старец — петингги, глава клана. Даан приветствовал его по-малайски, мы представились, и старик повел нас по дому к месту, где можно было спокойно сесть, закурить и побеседовать.

Стропила дома поддерживала колоннада из толстых бревен железного дерева. Под карнизом на многих бревнах были вырезаны фигуры зверей. Рядом с этими украшениями в колонны были воткнуты расщепленные бамбуковые палочки с насаженными на них вареными яйцами и рисовыми пирогами — подношения духам. С балок на шнурках свисали покрытые пылью чашеобразные подносы, в которых лежали дары божествам и связки сухих, потрескавшихся листьев, сквозь которые проглядывали пожелтевшие зубы человеческих черепов.

Между колоннами на специальных распорках лежали длинные барабаны. Коридор был выстлан огромными тесаными досками; одной стороной он выходил на веранду, а другую представляла собой деревянная стена, за которой располагались жилые комнаты, по одной на семью.

Дом выглядел довольно внушительно, хотя в глаза бросались признаки упадка: крыша местами провалилась, и комнаты там были пусты, шкуры на барабанах потрескались, напольные доски кое-где прогнили и были источены термитами. С двух сторон общинного дома торчали могучие деревянные столбы в окружении банановых деревьев и бамбука; стропил над ними не было. Должно быть, когда-то строение тянулось далеко в обе стороны, а потом кровля рухнула.

Большинство находившихся на веранде были одеты в фуфайки и шорты — мода из внешнего мира проникла и сюда, вытеснив традиционные даякские костюмы. На лицах людей постарше были видны следы ритуальных обрядов, через которые они прошли в юности, когда обычаи предков еще сохранялись в неприкосновенности. Женщинам, например, в отрочестве продевали в уши тяжелые серебряные кольца, оттягивавшие мочки почти до плеч. На руках и ногах густо синела татуировка.

Мужчины и женщины жевали бетель, отчего рот у них был устрашающе багрово-красного цвета, а зубы стесаны чуть не до десен (в состав бетеля входит известь). Пол коридора был весь в красных плевках: даяки то и дело сплевывают слюну. Из молодежи мало кто жует бетель; молодые люди предпочитают надевать на зубы золотые коронки, что считается особым шиком среди самариндских денди.

Петингги рассказал, что в свое время неподалеку от общинного дома поселились католические миссионеры, построили церковь и школу. Деревенские жители, принявшие новую религию, выбрасывали черепа, хранившиеся из поколения в поколение и служившие напоминанием о доблести предков (черепа были поенными трофеями даяков), вместо них налепили на стены литографии на религиозные сюжеты. Миссионеры проработали в здешних краях более двадцати лет, но за этот срок им удалось обратить в христианство меньше половины жителей деревни.

Вечером, когда мы сидели за ужином на палубе «Крувинга», один даяк ловко спустился по бревнам к реке, держа за ноги хлопающую крыльями белую курицу, вскарабкался на борт и преподнес нам птицу.

— От петингги, — торжественно сказал он.

Кроме того, он принес приглашение: сегодня ночью в общинном доме будут музыка и танцы по случаю свадьбы. Нас приглашают, если мы хотим.

Мы поблагодарили, передали петингги брусок соли в качестве ответного подарка и сказали, что с радостью принимаем приглашение.

Обитатели деревни образовали круг на веранде. Невеста — красивая девушка с овальным лицом и гладко зачесанными назад черными волосами — сидела, опустив глаза, между отцом и женихом. На голове у нее был дивный ярко-красный убор, расшитый бисером. Две женщины постарше исполняли величавый танец перед новобрачной в мерцающем свете ламп, заправленных кокосовым маслом. На голове у них были расшитые бисером шапочки, отделанные по краям зубами тигра; танцуя, они обмахивались длинными веерами из черно-белых хвостовых перьев птицы-носорога. Чуть в стороне голый по пояс мужчина играл бесконечную мелодию на шести лежащих на подставке гонгах.

Когда мы вошли, петингги встал и усадил нас на почетные места подле себя. Он с любопытством разглядывал принесенный нами зеленый ящичек. Я попытался объяснить, что он записывает звуки. Старейшина ничего не смог понять. Я незаметно установил микрофон, несколько минут записывал музыку и, воспользовавшись паузой, проиграл ее.

Петингги жестом подозвал музыканта, велел ему поставить инструмент в центре круга и сыграть другую мелодию, повеселее. Меня он попросил записать. Возбужденные неожиданным поворотом событий, дети начали верещать так громко, что музыка потонула в общем гомоне; боясь разочаровать их плохой записью, я приложил палец к губам, призывая к спокойствию.

Прослушивание записи имело фантастическим успех, и, когда пленка кончилась, весь дом наполнился раскатами смеха. Петингги расценил это как собственный триумф и, взяв на себя роль импрессарио, выстроил очередь из добровольцев, жаждавших спеть в микрофон. Глядя, как он увлеченно готовит народ к звукозаписи, я вдруг заметил одиноко сидевшую и всеми забытую невесту; мне стало стыдно за то, что я нарушил ее праздник.