Борис Дедюхин - Тяжелый круг

Когда сотрудница скрылась за форгангом, Анна Павловна продолжала для Амирова:

— Плохо. Боюсь, вбил Милашевский себе в голову идею: вывести на чистую воду всю тотошку, всю — представляете? Это и меня, значит?

Больших усилий воли стоило Амирову не разразиться привычной бранью, но он сумел сдержать себя, сказал с непринужденной и даже высокомерной усмешкой:

— Шутник-покойник — умер во вторник, а в среду встал и лошадь украл. Мда-а, так что же у него в дурной голове?

— Многого узнать не удалось, только кое-что. Я боялась особенно-то Анвара расспрашивать.

— Короче: что именно?

— Ну, как-то Саша сказал: «Смотрю я на братьев Бочкаловых — такие добрые, простодушные ребята. И неужели же они вырастут плутами и негодяями, вроде Зяблика, Какикавы?» Извините, Николай Амирович, он, чудак, тут же и ваше имя почему-то приплел… Правда, уважительно. — Разговаривая с Амировым, Анна Павловна не переставала помогать Виолетте руководить собачками: — Алле, алле… Оф… Вальс… Браво, Шустрик! Оф, оф алле!.. И лошадей, говорит, жалко: игра в тотализаторе, он считает, мешает выявлению истинных талантов среди лошадей и жокеев. Проедусь, говорит, по колесам тотошников, будут меня помнить, «Проехаться по колесам» — это ваше специфическое выражение, да?

— Да, да, но меня интересует, что он думает конкретно предпринять, что уже предпринял?

— Завел, Анвар говорит, специальные досье на каждого, причастного к тотошке… Молодец, Уголек, ай умница! Ко мне! Теперь домой! Браво, браво, ребятки! Домой!

— Все мне ясно! — Амиров величественным жестом руки отпустил Анну Павловну и с прежней невозмутимостью стал наблюдать за возней собачек. Ему действительно все стало ясно (это как он сам считал). Он решил, что Саша Милашевский — обыкновенный дешевый шантажист: собрал досье и теперь, по-видимому, попросит в обмен на него продать ему лошадь в какой-нибудь выгодной для его игры скачке.

Амиров снова подозвал к себе Анну Павловну:

— Мне бы Виолетту на минутку… А что касается подозрений сопляка Милашевского, запомните: Амиров и тотошка взаимоисключены. Во время войны, когда мне шестнадцать лет было, мне доверили табун ахалтекинцев и чистокровных голов тридцать семь. Такой огромадный табунище!.. Шугани попробуй его — не остановишь. Мне… личную благодарность… да… тоже… благодарность мне за победы на барьерных скачках… потом, в году… каком это… Впрочем, не важно! А важно то, что меня весь конно-спортивный мир знает!

Он был вне себя, но удалился не спеша, с видом даже и амбициозным.

Виолетта догнала его, вместе вышли к вагончикам, в которых располагались артистические уборные.

— Какой вы сегодня, Николай Амирович!..

— Какой?

— Как тенор.

— Понравиться хочу.

— Кому, маме?

— А может быть, и не только ей…

При этих словах легкая тень неудовольствия проскользнула по лицу Виолетты.

— Кстати, о Касьянове, — совершенно даже и не пытаясь объяснить, почему это «кстати», наигранно весело говорил Амиров. — Я узнал, что после того, как ты с Олегом в Домбай путешествовала, в гостинице жила там с ним, кофточку шикарную в подарок за все получила, после всего этого ты его побоку, а сама в Касьянова мертвой хваткой…

— Да, это главная цель моей жизни — обоих увлечь на путь порока, — с подчеркнутым сарказмом сказала Виолетта, а сама внутренне сжалась: она почувствовала, что этот мрачный человек приготовил для нее какую-то отравленную стрелу.

Он хотел казаться добродушным и невозмутимым. Достал из кармана блестящую металлическую пуговицу, показал ее Виолетте, для чего даже остановился и повернулся к ней лицом.

— Вот посмотри: узнаешь?

— Узнаю. Нефертити.

— Точно. Пуговица — «фирма», от джинсов Нарса отскочила в конюшне, а-а?

— Ну и что?

— Чтобы царица, красавица, и — у Нарса на штанах, подумай-ка? А в кабинете директора ипподрома — алюминиевая пепельница — тоже Нефертити: все о ее нос пепел сбивают.

— Красота беззащитна. — Эти слова Виолетты почему-то вывели Амирова из равновесия, он с большой запальчивостью возразил:

— Она — продажна, ею торговать можно. Смотря в чьи руки она достанется, дельцы ею торгуют. — Амиров и скрывать не стал своего настроения, объявил напрямую: — Вот что, я не люблю апельсинничать, ты знаешь, но с тобой мне хотелось бы быть галантерейным, потому что уж больно ты красивая девка. Вертопрашная, правда, но пригожая, что да, то да.

— Я рада, что галантерейно, а не бакалейно, но я не понимаю ваших намеков.

Он хотел бросить в ответ «дуру», но вспомнил про свое обещание насчет «галантерейности»:

— Не понимать можно в двух случаях: или сказано непонятно, или понималка плохо варит. Я говорю понятно, выходит, виноваты твои предки. — Редкостно многоречив стал Амиров в раздражении.

Виолетта натянуто улыбнулась:

— А может, лучше не «апельсинничать»?

Амиров подобрался, построжал:

— Ладно. Я знаю, зачем ты к ипподрому прилепилась: жениха выгодного подцепить. Молодец — и Касьянов, и Николаев с перспективами, не промахнешься в любом случае. За кого же пойдешь?

Виолетта не сразу нашлась с ответом.

— А они, что же, оба исповедовались перед вами, намерения свои высказывали?

— Я спрашивал, не входит ли в их намерения женитьба на тебе.

— И они?

— Они оба почти «да» ответили.

— «Почти» — это еще не «да». Однако почему вы не заставили их сказать определенно и внятно, они бы, наверное, не стали от вас скрывать?

— Не знаю, может быть, и не стали бы, будь я поласковее, а я излишне строг был. Но своего я добился, я ведь и не хотел, чтобы они до конца выговаривались, потому что люблю, когда люди мне врут.

— Странно…

— Ничего странного. Они врут и видят, что я им не верю, но молчу, значит, я — человек благородный, это во-первых, а во-вторых, совравший уже обязан мне чем-то.

— Вы — паук.

— Ты боишься пауков?

— Боюсь.

— Должно быть, это очень страшно — бояться пауков… Какой, наверное, ужас испытывает человек, всерьез, непритворно боящийся членистоногих!

— Это очень тонкое замечание, нельзя не оценить его, однако, мне кажется, вы уже все сказали?

— Да, остальное дополнит Николаев, да и другие твои хахали не отмолчатся, я думаю.

Расстались они почти открыто враждебно.

Амиров вернулся на конюшню, отыскал в своем кованом сундуке тот злополучный авиационный билет, который так неосторожно бросил Касьянов, вложил его в конверт.

— Олег, — позвал он Николаева. — Я пакет не запечатываю, не положено у благородных людей, а то выйдет, что я тебе как бы не доверяю, да… Передашь при встрече лично в руки Саше Милашевскому, скажи что, мол, от Амирова подарочек.

Стрела снялась с тетивы.

Разумеется, Олег не удержался и заглянул в конверт и, разумеется, узнал Виолеттин почерк: стрела, еще не долетев до мишени, уже задела отравленным жалом и другую цель. Вне себя он кинулся в цирк к Виолетте.